Записки об Анне Ахматовой. 1963-1966

Закрыла блокнот[131].

– Пойду лягу, – сказала вдруг Анна Андреевна. – А вы дайте мне, пожалуйста, грелку.

Она легла, а я пошла в ванную и на кухню. Нашла грелку, вскипятила чайник. Положила грелку к ногам, накрыла Анну Андреевну пледом. Она лежала неподвижно, вытянув руки вдоль тела. Я сидела возле тихонечко. Казалось, она дремлет. Скоро пришли хозяева. Мне было пора. Да и Анна Андреевна почти спала.

– А хорошо, что мы все за него хлопотали, – сказала она, внезапно подняв веки.

– Для нашей совести хорошо?

– Нет. Хорошо потому, что правильно.

22 марта 64 Анна Андреевна кочует. На этот раз она опять у Алигер, в писательском доме: Лаврушинский, 17, квартира 41. На одной площадке с Ивановыми.

Открыла мне сама. Из передней дверь направо закрыта – и оттуда шумные голоса: у хозяев гости.

Анна Андреевна повела меня по коридорчику вперед и налево. Маленькая уютная комната – Машина? Танина? – не знаю. Та самая, в которой я уже была.

Полутьма. На столике возле тахты изогнутая лампа. Поверх абажура накинут красивый темный платок.

– Это я нарочно взяла у Тамары Владимировны, чтобы ваши глаза отдыхали, – сказала Анна Андреевна.

Я была тронута, хотя и удивлена внезапностью этой заботы.

Сначала о Бродском. Она сказала, что в Ленинграде, в «Смене», появилась на днях статья под заглавием «Тунеядцу воздается должное».

– Я ее, конечно, не читала, но легко могу себе представить, – сказала Анна Андреевна¹¹⁵.

О, я тоже. Настанет ли такая пора, когда всем тунеядцам, от Лернера до Прокофьева и Толстикова, воздано будет по заслугам?¹¹⁶

Я рассказала о Фридином замысле: распространить запись суда между власть имущими – и не только по судебной линии. Процесс велся беззаконно, и беззаконие запечатлено четко. Фрида уже послала свою запись, кроме Руденко, еще и «крупным общественным деятелям»: Чаковскому, Твардовскому, Суркову. Быть может, кто-нибудь из них и пожелает вмешаться? Твардовский?

– Ну уж только не Чаковский, – сказала Анна Андреевна. – Детище его, «Литературная газета», ничем не лучше «Смены»… А знаете, у меня огорчение. Догадайтесь, кто не пожелал присоединиться к хлопотам об Иосифе? Александр Исаевич… Давно я так не огорчалась.

Я сказала, что, насколько мне известно, Солженицын, после опубликования «Ивана Денисовича», получает горы писем от заключенных и, пользуясь своею славой и новыми связями, пытается им помочь, вызволить их из беды. Выручить тех, за кого не заступится никто¹¹⁷.

– Хорошо, если так, – сказала, помолчав, Анна Андреевна. – «Выручить тех, за кого не заступится никто». Но единственная ли это причина? Мне мельком когда-то сказал Паустовский, что в «Одном дне Ивана Денисовича» звучат антиинтеллигентские ноты. Я мимо ушей эти слова пропустила. Счастлива, что дожила до Солженицына. Однако наша интеллигенция приняла не меньше страданий, чем наш народ. Сам-то он, Солженицын, кто? – народ или интеллигенция? Кто читает и почитает его: народ или интеллигенция? Разделение мнимое и никчемное. В особенности после ежовгцины и войны. Наша интеллигенция кроваво обвенчалась с народом. Это кажется из Герцена: «кроваво обвенчалась»? Не так ли?

Так. Из «Былого и Дум». Но там Москва и Россия.

– Разделение и связь между интеллигенцией и народом – условность, тайна. Сегодня он «человек из народа», завтра – великий актер или великий поэт. Ужасно попятное движение: был интеллигент, стал падалью. Сам или дети его. Распространяет смрад. В смраде гибнет интеллигенция и народ – равно.

Заговорили о Гумилеве.

Анна Андреевна сказала:

– Он сидел на Гороховой с 4-го до 25-го августа.

Я спросила, правда ли – ходят такие слухи – что власти предлагали ему побег, но он отказался, желая разделить участь товарищей.

– Вздор… Никаких товарищей у него не было и не могло быть, потому что и дела никакого не было. Колю допрашивали отдельно, о других арестованных он и не знал.

Я спросила, правда ли, что уходя, Николай Степанович взял с собою Жуковского?

– Неверно. Взял он «Илиаду», и Пунин, который был там, видел, как ее отобрали¹¹⁸. Мы получили от Николая Степановича три открытки. В одной он сообщал нам, что написал два стихотворения.

Я ничего более не спрашивала. Почему – не знаю.

Анна Андреевна с тревогой заговорила о Толе. Он на волоске. Маклярский грозит его отчислить. Сценарий, представленный Толей, признан негодным.

– Кто это – Маклярский?

– Главное начальство! Разумеется, в сталинские годы поджаривал чьего-то отца, это известно… А если отчислят – уготована Толе судьба Иосифа. Увидите. Ведь он в Москве не прописан.

Я сказала, что, если Толю отчислят, он может уехать «по месту жительства» – в Ленинград.

– Но ни «по месту жительства», ни в каком другом месте ему не дадут работы! Он – друг Бродского и кандидат в тунеядцы.

Чуть успокоясь, она сказала, что «Литературная Россия» выпросила у нее стихи.

– После долгих просьб и мольб я дала одиннадцать стихотворений. А они не печатают. За этим что-то кроется.

Думаю, ничего не кроется, а просто стихи редакция откладывает из номера в номер: их вытесняет «более современный материал».