Записки об Анне Ахматовой. 1963-1966

Живет в большой комнате Ардова (сам он в командировке), а Нина Антоновна в маленькой, Алешиной. Нина только что вернулась из санатория после больницы.

Анна Андреевна – увы, без Нины! – едет в шесть часов, во вторник, в Англию через Бельгию. Хочет непременно увидеться со мною до отъезда и чтобы я привезла ей поглядеть тот автограф «Черепков», который она подарила мне в прошлом году. Встревоженно спрашивает, сколько там стихотворений. Я отвечаю: «Пять».

– Пять? Прекрасно! А вы все-таки привезите.

Я спросила, как поживает ленинградский сборник.

– Валяется где-то… Его пора уже переименовать из «Бега времени» в «Бег на месте».

Я спросила, известно ли ей, что в перспективном плане Госиздата красуется ее трехтомник.

– Знаю, на 1967 год. Это уже не для меня. Это уже «по ту сторону»[177].

28 мая 65 Вернувшись в город, я сразу же позвонила Анне Андреевне. Она просила приехать на Ордынку не позднее двух: в шесть вечера уезжает.

Столовая. Анна Андреевна в углу дивана. На столе пионы изумительной красы. Особенно один – чудо пышности и расцветки. В силе, в интенсивности цвета мне почудилось даже что-то ташкентское.

– Смотришь на него и не веришь, – сказала Анна Андреевна.

Возле нее Ирина Лунина и Юля Живова. На минуту вышла в столовую, услыхав мой голос, Нина Антоновна. Бедная, бедная Нина! Всегда моложе себя лет на двадцать, теперь она лет на двадцать старше своих лет. Лицо серое, волосы седые. Говорит обрываясь, теряя слова. Все умолкают, стараясь ее не торопить. Анна Андреевна ласково и терпеливо подсказывает. Какая жалость, что не она, не Нина Антоновна, будет сопровождать Ахматову в Оксфорд! Аня слишком юна, обстановка же там будет непривычная и сложная во всех отношениях.

Да и здесь не просто. Ситуация такова: билеты приобретены (на сегодня, на шесть часов), разрешение есть, чемоданы уложены, а вот виз… для интересу и для укрепления сердечной мышцы – как раз виз-то еще и нет. Еще! О том, что Ахматова едет летом в Оксфорд, известно было не менее полугода назад! Сознательное издевательство? Вряд ли. Нечто более страшное: чиновничье бездарное бездушие.

Анна Андреевна жалуется, что отекли ноги, в особенности правая.

– В Москве так уютно, – говорит она, – я с удовольствием осталась бы тут и никуда не ехала. Жила бы тут и нянчила Нину.

Потом, помолчав:

– Идемте в соседнюю комнату, у меня к вам, как всегда, секреты.

Тяжело поднялась; я заметила, она взглядом простилась с пионами, и я вошла за нею в кабинет отсутствующего хозяина. Шла она, грузно ступая на отекших ногах.

В кабинете пыль, беспорядок, тяжелые шторы позади письменного стола, книги и бумаги вразброс. Мы сели в два сдвинутые кресла. Казалось, хозяин уехал внезапно, а после его отъезда на полу – чемоданы уезжающей Анны Андреевны. Послеотъездный и предотъездный разгром.

Анна Андреевна потребовала «Черепки». Быстрым, зорким оком оглядела две странички. «Так. Верно», – сказала она. Я не спросила, о чем она тревожилась, чему рада. «Верно, верно, – повторила она, возвращая листки. – «Всё так», – знаете, как пишут в телеграммах».

И далее – нечто истинно ошеломительное:

– Я нашла обрывки «Седьмой»…

Видя, что я, как всегда, соображаю медленно, разъяснила, о чем речь, прочитав давно известную мне строфу из «Поэмы».

И со мною моя «Седьмая»,
Полумертвая и немая,
Рот ее сведен и открыт,
Словно рот трагической маски,
Но он черной замазан краской
И сухою землей набит[178]

.

Порылась в сумочке. Вынула листок.

– «Седьмая» нашлась. Обрывок, черновик. Слушайте:

А я молчу. Я тридцать лет молчу.
Молчание арктическими льдами… —

только эти строки запомнились мне, а строчки лились потоком, и еще, и еще, но я воспринимала туго, рассеянно, по весьма постыдной, самолюбивой причине… Я только что решила назвать книгу своих новых стихов «Молчание», а теперь нельзя.

– Заметили ли вы, – сказала Анна Андреевна, не обратив никакого внимания на мою просьбу прочесть новонайденную «Седьмую» еще раз, – заметили вы, что ни в английском, ни во французском нет слова «тишина»? Только «молчание».

Потом заговорила легким, свободным и даже веселым голосом:

– К вопросу о «Седьмой». Василия Журавлева помните? Так вот, я, оказывается, прямо наоборот. Он принял мои стихи за свои, а мне в руки попались эти листочки, я читаю и думаю: чьи это стихи? Кто бы это мог написать? Оказалось – я[179].

Тишина так тишина. Посидели в тишине.

Вернулись в столовую. Анна Андреевна села на прежнее место, все вокруг стола – вокруг невероятных пионов. Чтобы снова поверить в них, потребовалось некоторое время. Анна Андреевна не спускала с них глаз.