Записки одной курёхи

Выходило из слов Капы, что ожидавший каждого из нас клад на небесах полон чудесными случаями, как полон ларец сокровищами. О таких случаях Капа рассказывала мне, засыпающей. Как сбрасывали Юрия Дмитриевича в тыл к немцам, – он прыгал последним и единственный уцелел, других расстреляли в воздухе. Он повис на дереве, а потом его спасли партизаны. В середине войны он попал в плен, умирал с голоду, и его спас негр-американец, делился порошками и шоколадом из своих запасов. После войны Юрий Дмитриевич вновь был спасен как Божий человек, его везли на работы в пустыню, он бежал с поезда в Уфе. Проводница пустила его в вагон, и он трое суток простоял за угольной печкой. В Москве и в Твери избежал облав, зимой шел в свою деревню, заблудился и замерзал, а когда мать и братья нашли его в бане, не признали – такой страшный. А теперь вот каким человеком стал, собирается читать в общине проповеди!..

НАЧАЛО ВИЛЛЫ «БОЛЬШОЙ ДУРАК»

Тем временем папа строился, и через год мы открыли сезон.

О, что это был за дом! Короба сделать забыли, и косой дождь поливал изнутри наши стены. Стены пропитывались водой, а мы с мамой пропитывались чувством ненависти к дому. Неправильно был зашит фронтон, криво были вставлены рамы – между ними и стенами была щель. Из дощатых небес шел дождик – лето выдалось мокрое. Половину посуды выставили под капель.

Крыльца не было. Выползали из хаты боком, ставили ногу на далекую дощечку на кирпичах. Строение окружали крапива и лопухи в человеческий рост.

Так начиналась вилла «Большой дурак», впоследствии известная под этим названием по деревне, а ныне – тупо вылупившаяся своей идиотской физиономией навстречу невзгодам. Большая, рябая, необшитая физиономия с маленькими мутными глазками-оконцами, с патлами пакли и в самом деле была похожа на лицо кретина.

Деревню за три года моего отсутствия словно подменили: все те добрые, не всегда известные мне по имени – до того их было много – старушки-волшебницы исчезли. Так и норовили зазвать, натолкать клубники… Ушли, завидя тоскливое и грубое время. Их место заняли племянники и сыны толстых самогонщиц, наводнили табаком и звуками «Сектора Газа» душистый жердяйский воздух. На моем велосипеде небесного цвета, подаренном дедушкой, ездил Серый, приделав к нему чужое колесо вместо отлетевшего кровного. Отец стеснялся забрать его у спасителя, будто бы кидавшегося в огонь и вытащившего бабушкин трельяж карельской березы. Теперь этот трельяж красовался посреди огромной пыльной нашей избы.

Только Капа с мужем Юрием Дмитриевичем остались верны себе. Лишь только мы сбросили рюкзаки у забора – увидали их на нашем огороде, среди гряд. Разглядели и поднятые к нам улыбающиеся лица.

– «Кто служит ближнему своему – тот служит Мне», – процитировала Капа из Писания. – Вот, пропололи сегодня два ряда картошки и свеклу…

Капа порозовела, смущаясь оттого, что похвалила себя сама.

Картофельные ряды были ровны, и кое-где уже виднелись соцветия. Лук радостно зеленел, малиновые прожилки на свекольных листьях матово светились под вечерним солнцем, торчали букетики морковной ботвы.

Одни лишь карелы – Капа с Юрием Дмитриевичем – помнили русский обык – помогать погорельцам. Русские насельники нашей деревни знали другой обычай: воровать. У погорельцев или нет – не имеет значения.

Таков был, например, дядя Шура Серый, потомственный пастух и потомственный вор. Его дед сидел за воровство еще при царизме, чем Серый очень гордился. В жизни колхозного пастуха, кстати, тоже произошли перемены: погибла бывшая жена, крановщица, упав с крана, сын попал на государственное обеспечение в колонию. Вдобавок ко всему самого Серого выгнали с завода, где он каждый день ударно спускал в озеро мешок бракованных скрепок. Так что он оказался совершенно свободным и, блуждая по деревне, сладострастно рассказывал всем о своих несчастьях, рассчитывая получить выпивку. То и дело появлялся со Степкой. Степка неплохо плотничал, но был ленив и мухлевал – это его качество самым пагубным образом сказалось на нашем доме. Они с Серым с утра до ночи мечтали о халяве.

И вот она явилась – опять в лице моего отца. Дом нужно было достраивать. Друзья нанялись и тут же получили аванс. Они нашли свой клад. Беспробудно пили две недели, и наши доски растаскивались и продавались соседям.

Отец мой или не видел этого – или не умел сладить с ними.

По вечерам из родительской комнаты доносились диалоги:

– Я обнаружил гнилое бревно.

– Оно упадет и задавит Машу! Папа смущенно бурчал, что русский крепок на трех сваях: авось, небось да как-нибудь. Оправдывался, дескать, назад умен. Из маминого угла слышалось пророческое бормотание о том, что дом еще сгорит.

Я украсила стоящий напротив кровати трехстворчатый шкаф портретом Джимми Моррисона, так безвкусно погибшего в своей ванне от остановки сердца. Огромный плакат с Цоем висел у меня в изголовье. Как и вся философия Виктора, он был черно-белым.

– Маша, иди вынеси помойное ведро. Что ты навесила на шкаф? В Москве все стены испохабила и здесь… Живая энергия из космоса идет, а ты!..