Записки одной курёхи

– Риск – это в моем вкусе, это удел настоящего мужчины, – говорил он про свою работу, – уж половина друзей утопла в кислоте, даже пузырей не было. Я однажды охнуть не успел, как Вовка царской водки отведал. Одни стекла от очков быстро ко дну пошли, – говорил Серый, и никто в деревне не знал, правду ли он говорит или заврался.

Быт в деревне неимоверно монотонен, каждый день по схеме: чисти картошку, ходи за водой, за молоком, колупайся на огороде, стирай, мой посуду… День длинен, родители с утра до ночи поучают друг друга и меня. Мама твердит о заоблачных сферах, загадочной Шамбале – сердце Земли и о том, что души после смерти поселяются на Венере. И что никто не знает истины, кроме экстрасенса Петрова.

Отец в плену у своих диких проектов: «Проведем отопление, построим третий этаж, ну, сначала второй… вот сценарий закончу, роман дописать надо!»

Скучища. Будто живешь с Сотворения мира, все тебе давно известно. Душа становится нудна, как жердяйский комар на закате, желаешь какого-то беспредела. Уйти в поле или, на худой конец, забиться в угол за печку, читать целыми днями про бушующую жизнь у Роллана!..

По вечерам я слушала небылицы Крёстной.

Старуха склонялась ко мне и по-заговорщически шептала в ухо:

– В нашем жердяйском кладе кареты с графскими гербами, знамена, оклады с икон, кресты. Кареты набиты золотом и актрисами! Ну, актрисы, может, какие и всплыли, – а все остальное схоронено. – Крёстная с озорством взглянула на меня и захихикала. – В бугре на опушке… Или в озере? От одной из этих каретных актрис я и произошла.

– Как? – удивилась я. – От такой, какая из озера вылезла?

– А что? Баба не квашня – встала и пошла. Сильная девка, домой босиком по снегу пилила. Не дошла, правда, в усадьбе нашей пристроилась, со помещиком нашим слюбилась. А что, у молодых это быстро – по рукам – и в баню!

– И он… он тоже в баню ходил – помещик Зверев этот ужасный? – засмеялась я.

– А чего же нет-то? Бреем-стрижем бобриком-ежом, лечим паршивых, из лысых делаем плешивых, кудри завиваем, гофре поправляем, локоны начесываем, на прибор причесываем! – вдруг закричала стихи Крёстная. – Да, был помещик наш Зверев некрасив. Черен, как черт, лохмат, вроде нашего Степана, запрется в кабинете и сидит – день, другой… И что в нем нашла прабабка моя? Ну да ничего – мужиков во все времена не хватает. А кому прабабка моя, актриса, сдалась? Сама пиголка, козья нога, комильфотная брижка! Да и дом-то у нее в Москве сгорел. А тут притулилась – и спасибо. Где хлеб, там и угол, взошла – и сиди.

Крёстная уставила свой безумный взгляд куда-то в угол. Глаза ее горели, она простерла вперед руку.

– Неприятель мчался с двух сторон. Его подпустили на ближайший ружейный выстрел. Неподвижное, будто окаменелое каре, не внимая происходящему вокруг смятению, стояло безмолвно. И вот он скомандовал: «Тревога»! Барабаны подхватили – и вмиг французские всадники устлали землю. Видишь, – наклонилась она ко мне, – в глубине колонны генерал Неверовский в шляпе с черным плюмажем? Офицеры один перед другим являли рвение умереть.

Я замотала головой:

– Какие?

– Само собой разумеется – наши! Французы – они что?.. Ножки тоненьки, душа коротенька. Пятый польский корпус Понятовского, стройсь!

«Ах, на гравюре полустертой, в один великолепный миг, я встретила, Тучков-четвертый, ваш нежный лик!» – пропела Крёстная.

Я обомлела: это же стихи Цветаевой?! Последняя Крёстнина эскапада почему-то окончательно убедила меня в том, что Крёстная знает место клада.

Еще минут десять я пыталась расспрашивать старуху о кладе и начертить с ее слов карту местности, но Крёстная ругалась и кричала, что ей «посетители надоели». Приносила я однажды и карту Солнечногорского района, но у меня ничего не получилось – оказалось, Крёстная не умела читать или притворялась.

ТЕТРАДЬ В ДЕРМАТИНЕ

Отцовский подарок, толстая тетрадь в дерматине. На первой странице, мне в науку, записана мысль неизвестного француза. Мир существует для того, чтобы войти в книгу.

Тетрадь исписана наполовину, раскиданно, разными ручками. На странице оттиск грязного пальца. Капля желтка, к ней присохла прядка пакли. «Маша, лень да неохота раньше тебя родились», – написано отцовской рукой.

В записях оттиснулись восемьдесят девятый – девяностые годы.