Записки одной курёхи

Вошли в железную дверь с надписью «Рок-клуб» и попали в небольшое помещение.

– Лева сегодня здесь, он приехал, чтобы быть с нами! – обращаясь ко мне, говорила Катя и, подбежав к двум девицам за столом, наверное здесь работающим, спросила: – Скажите, Лева здесь? Он уже приехал?

– Какой Лева? – Унылая, давно не мытая девица выдохнула сигаретный дым в лицо Кате.

– Как – какой? Лев Яковлевич! Виолончелист! – беспомощно повторяла Катя.

– Не знаем. Лева-Джордж, что ли? Свет, почем щас корабль?

Катя отошла в ужасе. Девчонки думали, что она ищет какого-то продавца анаши по имени Лева!..

Эта Светка торговала значками с портретом Цоя. Я купила – пополнила свою коллекцию – навесила на себя, как на мишень, еще одну дыру. Огляделась вокруг: один пьяный хмырь лягнул другого, и тот, падая, повалил два стула. Грохот. Еще трое-четверо сидели по углам. Основная масса находилась в вялом брожении, но большинство застыло на своих местах – кто на корточках, кто стоя и сложив руки крестом, кто прислонившись к стене, как окаменевший, – и только выпусканием дыма обнаруживал свою жизнь.

На середину помещения вдруг выскочила девица, которая прежде сидела уронив голову в руки. Она была пьяная. Закричала:

– Нас десятки! Сотни! Тысячи! Двадцать моих знакомых девок умерли! Покончили с собой! Мы с утра до вечера сидим у минской стены Цоя! Мы уйдем! Если вы нас не остановите!

Никто не удивился. Очевидно, такие сцены здесь были привычны. Ее постарались удержать двое, но как-то опять-таки вяло. Она вырвалась из их рук и опять заорала, упав на грязный линолеум.

– Его вовлекли в наркотический бизнес! – кричала деваха. – А он не хотел! Его убили! Посадили в машину! Избитого! Полуживого! И завели ее! Им был не нужен свидетель! Я узнаю, кто это сделал! И зарежу Витиного убийцу!

Катя стояла посреди помещения растерянная. Вместо Левы, несущего в мир гармонию и свет, она явилась свидетелем еще одной распадающейся судьбы.

Я была пришибленная, как все последние дни, качалась от недосыпа и головокружения. Все виделось мне как будто бы через завесу портвейна, который я однажды попробовала по требованию жердяйского панка Лешки тринадцати лет, рэкетирского сынка. Голоса были приглушены, картинка смазана… В голове непрерывно крутилась кассета « На экране сказка-а с невесе-елым концом ».

– Убью первого! Кто подойдет под подозрение! – кричала девица из Белоруссии, заламывая руки.

Катя подошла к девице, попыталась ее поднять, что-то говорила ей. Но она и ее оттолкнула.

– Отвяжись ты!.. Нам терять нечего! Я писала в газеты, в Белту, в ЦК комсомола! Но комсомол глух к нашим просьбам! Просьбам разобраться! Я была у секретаря райкома комсомола! У помощника прокурора! Все молчат! Все повязаны! Сначала Чернобыль! Потом Цой! И это социализм? Помогите! Я себя советским чувствую заводом! Вырабатывающим счастье! Маяковский написал это и застрелился!

Я подошла к девице, обняла ее за шею, положила ее голову к себе на плечо. Она не отвергла меня, увидев в моих глазах свое отражение. Я никогда не боялась несчастья, беды, не чувствовала такой распространенной в обществе брезгливости по отношению к больным.

– Успокойся, – зашептала я, по опыту зная, что шепот может быть намного сильнее криков. – Я тоже приехала сюда в поисках истины. Я тоже приехала к нему. Мы будем вместе. Мы все узнаем рано или поздно.

Девчонка перестала кричать и зарыдала у меня на плече.

– Ты видишь, – обратилась она уже только ко мне. – Фадеев застрелился! В предсмертном письме рассказал: его заставляли переписывать образы юных молодогвардейцев! А академик Легасов? Он разрабатывал атомные реакторы! Он недавно ушел из жизни… Кто нам скажет правду обо всем этом? Только Цой! Поэтому его убили!

– Герла, эй, герла! – закричал рыжий из угла, обращаясь к Кате. – Тебе Левка Такеля, что ли?

Катя вмиг была возле него.

– Он вроде сейчас в Ротонду поехал. Там один парень накололся и помирает совсем. Или какие-то дураки попилились… Точно не знаю. Короче, он там. Спасает.

Катя рванула в Ротонду, знаменитое хипповское место, и я устало потащилась за ней.

« А потом придет она-а, собирайся, скажет, пошли-и. Отдай земле-е те-ело. Ну а тело не допе-ело чуть-чу-у-уть, ну а телу недодали любви-и-и », – крутилось в моей голове. Мы пытались уговорить кричавшую девицу пойти с нами, чтоб она не оставалась одна, но она была решительна. Говорила, что должна начать расследование. Ее знакомые подмигнули мне: мол, не боись, отведем ее на квартиру.

Выходим из арки. На нас несется еще одна сумасшедшая девица. Эта металась зигзагами. И была похожа на жука-водомерку, какие у нас в деревне на заросшей полоскальне бегают. Растрепанная, в размазанной туши.

– Ты Витина фанатка? – безошибочно определила она.

Я кивнула.

– Витя не умер, я знаю. Мой парень знает того человека, кто видел эту девку! У которой мать имеет дачу под Тукумсом! Она видела, как его окружали. Кровавая гебня!.. Ты не верь! Он в психушке.

Она еще металась по двору, сообщая свою новость людям, которые, как ей казалось, могли быть Витиными фанатами. Потом скрылась куда-то.

Почти бежим по Рубенштейну.

– Боже мой! Пудингу надо сказать! – на ходу бормочет Катя. – Она сейчас в переходе у Гостиного. Забежим.

Я ною:

– Кать, не могу больше бежать, бок болит.

«Чертова дура. Совершенно сломала мой ритм. Как Витя был прав со своим немногословием и презрением к суете. Ну ладно, хоть на Ротонду посмотрю. Сбила она меня… О чем я? Ах да, приду к его матери и попрошу ее разрешить мне дожить возле нее…»

Метро «Гостиный Двор». Пудинга нет. Один-единственный тусовщик сидит в выбитой витрине – сам с собой тусуется.

– Ты не видел Пудинга? – спрашивает Катя.

Тот молча качает головой. От холода, видно, заснул, как лягушка.

По дороге в Ротонду Катя стонет:

– Ох! Пудингу лучше не говорить, что она Леву проглядела, а то отравится. Она так на него надеялась…

– Кто такой Лева? – наконец поинтересовалась я.

– …думала, он ей посоветует, стоит все-таки рожать или нет. И насчет веры хотела спросить, насчет кришнаитов. … Эх, кто Лева? – Катя замолчала, думая, как объяснить. – Тусовка – потеря жизни. Каждый держится за свой кайф. Но есть один человек – радость для всех! Он знает многое и он может сказать, как жить. Лев Такель. Играет на виолончели у Борисова. Давно хочу его найти. Года два назад мы с Пудингом, моей подругой, его искали. Заходили к нему домой.

Катино лицо выразило блаженство.

– Открыла его слепая мать. О-о, это святая женщина! Сказала, его нет дома.

Приехали. Ротонда точно такая, какую я видела в Эрмитаже, только с той разницей, что та была из малахита, а эта выкрашена зеленой краской. Винтовая железная лестница, уходящая далеко ввысь. Сидят на ступеньках. Поют, пьют, колются. До меня едва долетел один аккорд, и я тут же определяю: «Восьмиклассница-а-а».

– Ребята, вы не видели Леву?

– …Знал я ее. Эта восьмиклассница была популярна, Цой с ней иногда спал.

– Ребята, вы не видели Леву? – переспросила Катя.

– Нет, Левы здесь нет. Здесь только Миша, Ванек, Сережка и Аня, – хихикает парень и, обращаясь к сидящему тремя ступеньками выше: – Ты там не очень, Вань, а то еще загнешься.

Разглядываю этого бледного, тощего Ваню. Лицо в пакете. Дышит какой-то гадостью. И в чем только душа держится? Наверно, он тоже фанат – и у него есть духовный руководитель, Цой или вот этот Лева Такель, – а то как бы он жил?.. Нет, кто-то другой. Потому что никудышный руководитель.

– Маш, ты побудь здесь. Я пойду во двор. Там посмотрю.

Катя открывает дверь, чтобы выйти, из-за двери высовывается борода с проседью, глаза смотрят тревожно.

Это что же – папа шел за нами?..

Он изо всех сил старается скрыть свою тревогу и разделить со мной мои новые интересы.

– Так, – читает он надписи вслух. – Жизнь – это дар, от которого никто не вправе отказаться. Маша, это Мандельштам! Кто тебе сказал, что ты должна быть счастлива? Это, кажется, опять Мандельштам. Письма жене, Надежде Яковлевне.

Да здесь культурные люди… – успокоенно выдохнул отец, прочитав всю стену. – People don’t leave me alone. I am afraid. О-о, языки знают… Ленинград – это город на болотах, а на болотах могут жить только птицы. Хорошо сказано. Писал какой-то самодеятельный поэт. Ну ладно, я успокоился, иду в гостиницу. Только не кури тут ничего.

Возвращается Катя, поникшая. Садимся на заплеванные ступеньки лестницы. Опять о Леве.

– Он всех утешает, всем помогает, – рассказывала она. – Я один раз даже видела… слышала его. Пришла к одному тусовщику. Там Лева. Голос помню: «Ребята, вкушайте жизнь, ребята, что ж вы… Вот вы хлещете вайн для того, чтоб хлестать. А насколько вкус грейпфрута тоньше и сложнее. Не упрощайте жизнь…» Вот такое говорил. Потом послышались звуки виолончели и тихое пение. Что-то о Китеже.

– А что мне в Москве, на Гоголях, говорили, что в Питере забой на Казани, в Гастрите, в Екатерининском сквере? Про Сайгон вообще – такое!.. Ваш Борисов, дескать, просто живет там. Где это все?

– То было давно, – с грустью сказала мне Катя. – На Казани уж год как не тусуются. Гастрит и Сайгон закрыты, в Екатерининском – голубые. И вообще – гнило нынче. Разбит батюшка Царь-колокол, пришло время колокольчиков, как пел Баш – Башлачев. Остались одни полуразрушенные единицы. Вот, скажем, живет пассивный панк – гребнем внутрь, – ирокеза не носит. Не надо ему ничего. Ходит в засаленном пальто без пуговиц, волочит за собой дохлого петуха на веревочке… Да-а, по большому счету один Лева и остался. Вчера я закончила его портрет – стоит, опирается на виолончель, волосы на прямой пробор.

Я поднимаюсь с грязных ступенек Ротонды.

– Кать, я сейчас к Вите, на кладбище. Позвоню.

«Наконец одна. Между землей и небом – война. Где бы ты ни был, что б ты ни делал – между землей и небом – вой-на-а ».

На кладбищенском заборе читаю: Витя живее всех живых, Витя – луч света в темном царстве, Витя – герой нашего времени. Еще издалека, увидев могилу, почувствовала: за его прах идет война, может быть даже с мордобоями.

Могила завалена розами, памятник с портретом заботливо прикрыт полиэтиленом от дождя, рядом стоят подаренные покойнику гитары, на оградке висят ксивники, хайратники, феньки. Дары, в том числе гитара, тоже прикрыты зонтиком. Я сняла свою «фрилавскую» феньку, нацепила на столбик. Зачем мне свободная любовь, если его нет?

Возле могилы стоит палатка. Рядом человек в стеганых штанах и бороде, девица в телогрейке.

– Люди, можно у вас побыть? – подхожу, как к своим. – На улице зябко.

Бородатый недружелюбно отвечает:

– Ставь пол-литру и сиди. Только ночевать у нас негде. Так что посидишь – и иди.

Я поразилась: это что, торговля любовью? Отошла. У таких же приблудных, как я, узнала адрес «Камчатки».