Записки орангутолога

На кухне Николай уже разливал по огромным тарелкам суп. Водитель удовлетворенно потянул носом, улыбнулся, вытащил из-за голенища сапога алюминиевую ложку и запустил ее в свою тарелку.

— Видишь, — кивнул Николай на водителя. — У солдата может автомата не быть, а ложка всегда найдется. Чего сидишь, — обратился он ко мне, — давай рубай. — И он пододвинул мне тарелку.

Застучали солдатские ложки, и я старался не отставать.

Потом водитель сел в газик у укатил, а я остался с Николаем.

* * *

Утро следующего дня было прохладным. Я ёжился под грубым синим кусачим одеялом, укрываясь им с головой и оставив маленькую щелку для глаз. Всходившее солнце осветило рыжим светом дощатую стену. Прожилки на досках слагались в контуры жирафов с неестественно длинными шеями, страшных горбунов, быстроходных кораблей и вытянутых облаков, сквозь которые пробивались темные луны — следы от сучков. Луч солнца полз по стене, и смолистый запах в комнате усиливался.

Было так тихо, что слышалось, как изредка глуховато ударяется о стекло своим толстым брюшком паук, плетущий паутину на оконной раме, и как снаружи, за стеной, по стволу стоящей рядом с домом сосны кто-то цепляясь коготками за кору торопливо взбирается вверх — и только там, в вышине, дятел обнаружил себя громким стуком.

Я встал, надел холодную, и от этого словно чужую одежду, влез в сыроватые неуютные ботинки и вышел на крыльцо.

На огромной березе пела какая-то птичка, заканчивающая каждую четкую фразу необыкновенно жизнерадостным звуком.

— Умываться и завтракать, — послышался голос Николая.

* * *

После завтрака Николай сказал:

— План, значит, на сегодня у нас такой: моем посуду и — на Волгу. Ты рыбу ловишь? Нет? А плавать умеешь? Тоже нет? Ничего, научим.

Но на речку мы пошли не сразу — у Николая нашлись дела: надо было наколоть дров, принести воды из колодца и поправить ворота. И он отпустил меня на часок — погулять.

У дома был небольшой огород. Я осторожно обошел куст крапивы. На конце каждого листика висела капелька росы, ослепительно сверкающая, как бриллиантовая сережка. Над картофельными грядками лиловели колокольчики цветов. Зелеными ежатами выглядывали из-под листьев молодые огурчики. Я под шершавым листом нащупал одного, обломал ему хвостик, стряхнул черные крошки земли и с хрустом надкусил. Хотя огурец был колючий, горький и запретный — потому что немытый — я с особым удовольствием съел его. Листья перезрелого редиса были пробуравлены, и у дырочек сидели маленькие черненькие с желтыми полосками на спине козявочки, которые, если протянуть к ним руку мгновенно, точно по волшебству исчезали — они прыгали, отталкиваясь своими задними мускулистыми ножками.

В самых больших и самых спелых ягодах садовой земляники (которую в те годы в Калининской области почему-то называли викторией) слизняки проели ямки, светившиеся изнутри нежнейшим розоватым светом. Эти ягоды я не трогал. Но все остальные рвал — и созревшие, и даже те у которых был хоть чуть красноватый бочок — совал их в рот и смотрел на длиннохвостую птичку, которая рядом на тропинке гонялась за мухами.

По земле, у самой стены дома протекал ручеек из больших коричневых муравьев. Я присел и положил прямо на их тропе подарок — спелую ягоду. Насекомые сбились в кучку, и подогнув брюшки, обрызгали мою ладонь тонкими, едва видимыми, словно вылетающими из крошечных пульверизаторов, фонтанчиками муравьиной кислоты. Потом они с ожесточением облепили земляничину, но скоро поняли, что это не враг и не достойная добыча. Муравьиная речка потекла дальше, и только двое остались на алом островке лакомиться моим подношением.

По белой стене дома будто кто-то стрелял из рогатки мелкими камушками. Это слепни с размаху ударялись о белую преграду и оглушенные падали вниз. Их собирали муравьи и тащили к себе в муравейник.

Рядом с домом, в травяной кочке, в старом ворохе сухой травы лежали, вернее, стояли два десятка восковых бочонков, на которых сидели пять мохнатых шмелей. Когда я проходил мимо, шмели, как по команде, повернулись боком и угрожающе приподняли растопыренные лапки в мою сторону. Я осторожно миновал их гнездо и направился к пруду.

Высокая и густая живая изгородь из кустов ивы, ольхи и черемухи окружала пруд. Только в одном месте к нему пробивалась тропинка. Ярко-зеленый, масляно блестевший на солнце ковер ряски был словно побит молью  — испещрен длинными темными извилистыми дорожками.

Я попробовал рукой воду. Она под шубой из ряски не остыла за ночь и была теплая, как парное молоко. Я присел на берегу, оттирая о штаны прилипшие к руке крохотные зеленые кружки, прихлопывая редких комариков и бросая их водомеркам. В прозрачной воде пруда, над глинистым дном кровавой капелькой проплыл красный паучок, а у самой поверхности парило, меняя контуры, буроватое облачко водяных блох. По дну резко переставляя лапки полз ручейник. В стенки его домика были вплетены щепочки, веточки, зеленые листочки и даже раковины улиток. У коряги неподвижно висела стайка карасиков, круглых и красных, как старинные медные пятаки.