Записки понаехавшего

Они стояли у химфака МГУ и прощались. Ну, как прощается молодёжь — как раз до того самого момента, пока не настанет пора снова встречаться. Он был в затейливо порванных джинсах, серьгах, бандане и на велосипеде. Велосипед под ним гарцевал. Вздыбливался на заднее колесо, кусал тормозами за переднее, прядал рулём и бешено косил фарой. Но всаднику было не до того — он целовался с дамой своего сердца. А дама… Дама была из московских барышень. В столице бывают такие тонкие, прозрачные барышни, которых и разглядеть-то можно как следует только при дневном свете, да и то по сверкающему колечку в пупке, а уж в сумерках их запросто спутаешь с узорчатыми тенями или туманным ореолом вокруг блуждающих городских огней. На такую дунь — и она растает без следа. Но если эта барышня взмахнёт ресницами, то поднимется такой вихрь, что… Одним словом, парня просто носило из стороны в сторону. То он целовал её справа, то слева, то в ухо, а то в нос. И вдруг в прощательном порыве он высунул язык и облизал шею, щёку и нос своей избранницы — точно так, как делают собаки, когда встречают хозяев с работы. Барышня на миг опешила, даже отстранилась, потом тщательно отёрла ладошкой щёку и нос и вытерла руку о бандану своего Ромео. Тут я должен сказать, что девушка была выше юноши. Даже с учётом того, что он был на велосипеде и немного привставал в стременах на педалях, когда целовался. Потому она и вытерла руку о его голову. То есть она начала её вытирать, и вытирала, вытирала… сначала одной рукой, потом обеими, потом прижала бандану вместе с головой к своей левой ключице и… они снова начали прощаться, а я пошёл к остановке троллейбуса. Завтра мне опять по делам службы надо быть на химфаке. Посмотрю — небось, ещё и не простились.

* * *

Я обычное сало не очень люблю. Вот это белое, соленое, замороженное, которое резать ломко и холодно — нет, не люблю. А бывает такое, как рулет, с мясными прожилками. Его торговки рыночные еще обматывают черными нитками суровыми. Не знаю, как они его делают — может, коптят слегка, а может, варят в луковой шелухе. Как бы там ни было, а если толстый кружок такого рулета положить на горбушку черного хлеба и поверх сала намазать свежего хрена грамм пять или десять в тротиловом эквиваленте, который без всяких там сливок или других новомодных выкрутасов, а просто с солью и уксусом перетертый до крупных слез, да откусить не сразу, но… Воля ваша, а тех людей, которые норовят занюхать или вовсе запить водку какой-нибудь фантой, я ни понять, ни простить не могу. Ну ладно, школа не уследила, университет проморгал. Но родители-то как воспитывали?! Эх… Бог им судья… Я, собственно, о другом. И как только она пошла мелкими пташечками, так сразу, не медля ни секунды, откусываем от сала с хреном и хлебом (язык не поворачивается назвать это сооружение худосочым, бухгалтерским немецким словом бутерброд) столько, сколько откусывают на прощанье, когда уж точно известно, что в этот дом вас больше не позовут. И вот тогда, от этого самого хрена, в затылке, в самой что ни на есть глубине мозжечка, засвербит сначала тоненько, а потом все толще, толще, и как оно разноцветными искрами жахнет… Тьфу на вас — ну какой же это оргазм? Экие вы все озабоченные. И вовсе это не оргазм, а два оргазма. Как минимум.

* * *

Чем ближе подъезжаешь к работе, тем лица у всех преисподнее. На «Китай-городе» или «Тургеневской» еще туда-сюда — у кого на лице шопинг написан крупными тупыми буквами, у кого девушка в глазах стоит, а то и лежит, у кого просто на синей роже свет клинским сошелся. А вот как на «Третьяковской» пересядешь, да пойдут мимо разные площади ильича, авиамоторные да шоссе энтузиастов, так и увидишь, что у тетки в искусственной крокодиловой коже малинового цвета на лице квартальный баланс не сходится, притом что лицо у нее… А у того плешивого мужика в глазах темно от ржавых канализационных труб и разводных ключей. Хорошо, что зеркала нет и не видно бревна в своем глазу. На улице идет ледяной декабрьский дождь, и все взахлеб бегут по лужам, а здесь, в подземном переходе, безлюдно и от зарешеченных светильников идет неживой пар. Только малиновая тетка, плешивый мужик и я стоим вокруг какого-то оборванца, нестерпимо жалобно играющего на флейте то ли гимн Советского Союза, то ли гимн России. Уж мы бросили в засаленную шляпу на полу по червонцу, а все никак не оторвемся от этой его флейты Ротшильда. И хочется крикнуть, спросить с надрывом:

— Как же так?! Мы ведь совсем другое не думали и уже ни хера не вернуть, да и годы идут за днями дни и каждый час нам эти суки вычитают из зарплаты…

* * *