Записки промышленного шпиона (сборник)

Взять машину в прокате не составило никаких проблем, а плеер с наушниками я еще вчера купил в «Рекорд Хантер». Игрушку бармен незаметно сунул в салон машины – бельгийская штучка, аккуратно перевязанная клетчатым морским платком. След за этой штучкой тянулся, наверное, очень грязный, иначе хозяин не отдал бы ее за откровенные пустяки.

2

Хочешь выиграть – не прыгай в болото сразу. Сам черт не знает, кого там можно разбудить.

Но выбора у меня не было. Рано или поздно Юлай позвонит.

Ему все равно, вернусь я к своему ремеслу или нет. Он не из тех, кто будет предупреждать. Не знаю, какие слова-детонаторы он загнал в мое подсознание, но то, что он знает их, – это был факт. Он не станет стрелять в меня, не унизится до слежки, до наемных убийц, однажды он произнесет в телефонную трубку несколько слов. А все остальное я сделаю сам.

Сам . Это меня и бесило.

Машину я оставил на съезде с шоссе, под деревьями. Даже дверцу не запер – не был уверен, что вернусь. Пистолет приятно холодил живот; надев наушники, я проверил плеер. «Мое имя смрадно более, чем птичий помет днем, когда знойно небо… – вопил Гарри Шледер. – Мое имя смрадно более, чем рыбная корзина днем, когда солнце палит во всю силу… Мое имя смрадно более, чем имя жены, сказавшей неправду мужу…»

Я сорвал наушники.

Сердце колотилось. Гарри Шледер умел оглушать.

Но в конце концов, я сам просил выбрать для меня что-нибудь погромче. Не каждый перекричит Гарри Шледера. Именно это меня устраивало. Мы шли с ним в паре, и я болел за его луженую глотку.

Берег выглядел пустым.

Я перелез через металлический забор и увидел ржавые остовы, обломанные мачты. Они торчали возле побережья, как память о каком-то давнем морском сражении. За ними плоский океан просматривался до самого горизонта, и ничего на нем не было, кроме отдаленных облачков, сносимых ветром к востоку.

Я перебирался с одной руины на другую.

Где-то перепрыгивал с борта на борт, где-то брел вброд.

Жалобно вопили чайки. Стоны и скрип перебивали загадочные шорохи. Обломанные мачты, загаженные птицами надстройки, запах смерти и ржавчины, запах отверженности. Наконец, наклонясь к пустому иллюминатору танкера, я увидел под собой лодку. «Что там в этом парусиновом пакете?» – вспомнил я.

Но спускаться в лодку мне не хотелось.

Я тщательно проверил пистолет и плеер. Я не хотел, чтобы что-то заклинило в деле. Слова, которые знал Юлай, ни в коем случае не должны были дойти до моих ушей. Что бы Юлай ни крикнул своим мощным голосом, я не должен был услышать слов. Это здорово, подумал я, что мне выдали запись Гарри Шледера. «Разве я творил неправду? Разве отнимал молоко у грудных детей? Убивал птиц Бога?»

Когда все кончится, я уйду.

Когда все кончится, я навсегда покину эти края.

Найду домик у озера, как мечтал Беллингер. Откажусь от встреч с людьми. Конечно, если слова-ключи известны только Юлаю, я могу несколько ослабить режим. Ведь протянул старик Беллингер одиннадцать лет, пока о нем вспомнили.

Пискнула чайка.

Донесся издалека рокот мотора.

Удобно устроившись перед пустым иллюминатором, я вынул пистолет, нацепил наушники и включил плеер на полную мощность. Никто меня услышать не мог, а я никого не хотел слышать.

«Я чист, чист, чист! Я чист чистотой феникса!»

3

Я видел лодку, видел парусиновый сверток на крашеной банке, видел широкую спину киклопа, наклонившегося над мотором. Упершись ногами в ржавый металлический борт, я двумя руками навел пистолет на Юлая. «Я чист, чист, чист!» Я видел темное пятно на клеенчатой куртке, обрисовывающее очертания левой лопатки. Я решил стрелять именно в пятно. Юлай должен умереть сразу. Он должен упасть и умереть. Он владел тайной слов-ключей, слов-детонаторов, и я не хотел, чтобы он с кем-то поделился этой своей тайной. Даже со мной, черт побери! Я не хотел видеть его лицо, не хотел видеть, как движутся губы.

«Мое имя смрадно более, чем имя жены, сказавшей неправду мужу…»

Я чувствовал бешенство. Я не хотел зависеть от какого-то там киклопа.

Юлай упал после первого выстрела.

Я решил, что мне повезло, но он начал приподниматься.

«Я чист чистотой феникса!» Я вдруг понял, что испытывал Одиссей, привязанный веревками к мачте, Одиссей, слушавший пение сирен. Их песни были набиты словами-детонаторами. А Одиссей был привязан.

«Господи! Господи! Господи! Господи!»

Я боялся, что заклинит плеер или откажет пистолет, и добил Юлая тремя контрольными выстрелами в голову.

Писк чаек. Запах ржавчины, гнили, разложения. Шлепки и шипение волн.

Киклоп лежал на дне лодки. Таинственная комбинация слов умерла вместе с ним. Я не чувствовал больше ни тревоги, ни злобы, ни даже страха, только усталость. И уж нисколько я не жалел Юлая. Он делал свою работу. Все мы рано или поздно платим за риск.