Записки простодушного

— Ну, чо, Терентий Иваныч, как на войне-то? (Это был дальний родственник, по счастливой случайности попавший после ранения в наш воткинский госпиталь и обласкиваемый всеми нашими родичами.)

Я тоже встрял в разговор: «Дядя Терентий, а сколько ты немцев убил?» — «Сколько? Хвастаться не люблю. Так чтобы наверняка — ни одного. Бьешь по траншее или там по цепи, а попал, не попал — немцам лучше знать! Так они тебе и дались! Это не русский Иван, прёт на пулеметы. Это — вояки, нам у них учиться да учиться! Как меня ранили-то? Да чо рассказывать? В марте дело. Ну, приказ: взять высоту. Артиллерия наша перед тем поработала, всё у немца переворошила, вроде живого места нет. Идем, снег ишо глубокий и мокрый, но всё нормально, уж и до траншей немецких недалеко. Заорали: „Ура! За Родину, за Сталина! Ура!“ Тут немец и врезал. Кто у нас раненый упал, кто убитый, кто залег! Я залег, вроде целый. И вот кустик передо мной, полынь что ли, ветер ее туда-сюда. Ну, ерунда, а знашь, Николаевна, я вроде как за него прячусь. А какая это защита, смех! А тут снова: „Рота, вперед! Ура!“ Вскочил я, да и пяти шагов не пробежал — ранило. Жалко, легкая рана… Скоро вот комиссия — и на фронт».

— Да ты чо говоришь?! — вскинулась мама. — Ты чо, калекой бы хотел остаться?!

— Ох, Николаевна, в тылу-то легко рассуждать… А хочешь знать? — Помню, идем по лесу, по дороге, всё тихо, и вдруг немец как даст! Нам не досталось, по первой роте (перед нами шла) врезали. Не поверишь: идем, а на дереве кишки висят. А мы ничо, чуть не смеемся: «Завтра и мы кишки свои вывесим на показ, какие они баские! Ну не завтра, дак послезавтра…»

НЕМЦЫ

Только в конце войны (а может, уж и после ее окончания) видел я «живых» немцев.

В начале большой перемены наш Иван (великовозрастный белорус с широким шрамом на голове, почему-то приехавший после освобождения Белоруссии в Воткинск), широко ступая тяжелыми немецкими ботинками, внес в класс поднос с пятидесятиграммовыми кусочками черного хлеба (их стали выдавать в школах в дополнение к хлебному пайку, кажется, в 44-м году). Многие из нас выбежали со своими кусками во двор школы и увидели там — немцев! Мы и раньше слышали, что они работают на стройке недалеко от школы, но я их видел первый раз.

Они оказались совсем не страшные: люди в немецкой форме устало сидели на бревне, вытирая с лица пот и блаженно вытянув ноги — точь-в-точь как это делали наши отцы после тяжелой работы. Один из них подмигнул нам. Не отвечая, мы стали жевать хлеб, но как-то механически, без обычной жадности. Немцы, как по команде, отвернулись, и только один, самый молоденький, вряд ли старше нашего Ивана, видно, не смог этого сделать. Пожилой немец сказал ему что-то сердитое, а тот голодными щенячьими глазами всё глядел, как мы жуем, и сглотнул слюну.

Все эти годы в нас жила ненависть к немцам. Пожалуй, лучше всего это чувство выразил в своих стихах Алексей Сурков:

Человек склонился над водой
И увидел вдруг, что он — седой.
Человеку было двадцать лет…
Над лесным ручьем он дал обет
Беспощадно, яростно казнить
Тех людей, что рвутся на восток.
…Кто его посмеет обвинить.
Если будет он в бою жесток?..

Но тут, на школьном дворе, ненависть вдруг уступила место жалости к этим явно усталым и голодным людям. Кто-то дал хлеб этому мальчишке, а потом, подогреваемые его благодарным бормотаньем, стали давать и другим. Еще минуту назад мы могли и камнями забросать этих немцев, а сейчас произошел сдвиг в другую сторону, и он всё усиливался. Идиллическую картину братания нарушил вышедший на крыльцо физик Петр Ефимович, моряк, комиссованный после тяжелого ранения. «Вы кого подкармливаете? Вы фашистов подкармливаете?!» — бешено закричал он. На побагровевшем лице четко выделился обычно малозаметный голубой шрам, на губах выступила пена. Не смея поднять глаза на нашего учителя, мы прошмыгнули мимо него в школу. А немцы, опасливо косясь на сердитого человека в тельняшке и форменке, поднялись и потянулись на стройку.

ПОБЕДА

Как ждали мы этого дня! Казалось, он будет началом какой-то новой, невообразимо прекрасной жизни. Наверно, так ждали первые христиане второго пришествия. Но — странная вещь человеческая память. Столько мусора сохранилось в памяти (и часть его — каюсь — попала в эти заметки), а вот от долгожданного дня 9 мая 1945 года не сохранилось почти ничего.

Помню, как утром вся дикая какая-то прибежала сестра Тайка, суматошно закричала: «Ой, тетя Сима, тетя Сима! Победа! Победа!» — «Какая ишо беда?» — всполошилась мама, настроенная (как и все в те годы) скорее на плохие, чем на хорошие новости.

Помню еще, как дождь загнал нас, ребят, на сеновал, и мы долго сидели там. Холодный дождь всё стучал и стучал по крыше, пахло сенной трухой, и мы сидели притихшие, как воробьи в непогоду, и не знали, что делать и как радоваться победе…