Записки простодушного. Жизнь в Москве

И вот Володя умер… А ведь крепкий был человек, спортивный. Ещё учеником 10-го класса играл за хоккейную команду Воткинска, занимался боксом, отлично играл в бильярд. Шахматист, в Казани играл за институтскую шахматную команду. А как пел! У него был хороший слух и сильный голос. На наших посиделках его жена Люся, жалея уши наших соседей, цыкала на него, просила петь потише. Мы шутили, пели частушку:

Ты не пой, ты не пой,
У тя голос не такой!
Есть такие голоса —
Встанут дыбом волоса.

А потом просили его петь ещё, и погромче. Какая злая ирония судьбы! Человек, у которого был не голос — голосище, заболел раком горла и потерял голос, в конце даже говорил с трудом. Чуял приближение смерти. Позвонил мне, прохрипел: «Приезжай, и поскорее». Долго сидели с ним, вспоминали… О болезнях и смерти не говорили. Через несколько дней он умер, умер верный, надёжный друг, поддерживавший меня в самые тяжёлые минуты моей жизни. «У счастливого недруги мрут, у несчастного друг умирает». Мир праху твоему, дорогой Володя! Спасибо за всё.

В московскую жизнь я вошёл легко, чувствуя себя этаким «покорителем столицы». Психологические сложности пришли не сразу. Бо́льшая искренность, открытость, уязвимость провинциалов по сравнению с москвичами отмечалась многими и отразилась в пословице: Москва слезам не верит. К этому добавилась моя крайняя доверчивость и простодушие. Снова вспоминаю эпизод моего детства. Мама на просьбы купить мне игрушку или книжку отвечала глупой прибауткой: «Ну, вот собаку облупим, так купим!». В годы моего детства кошек на улицах Воткинска бегало (и сейчас бегает) множество, а вот собаки заглядывали в это кошачье царство с опаской и довольно редко. Поэтому, увидев бегущую в центре города собаку, я завопил, испугав и маму и собаку: «Мама, собака! Хватай! Облупим, купим игрушек!». Эта черта была присуща мне — увы, увы! — не только в детстве. Недаром я озаглавил свои книги воспоминаний — «Записки простодушного».

Герой рассказа Диккенса «Чей-то багаж» признаётся, что он часто ошибался в людях — и не потому, что он не замечал сразу их дурных свойств, а потому, что позволял им приблизиться и говорить о себе. Вот и у меня первое невыгодное впечатление о человеке сглаживалось при более близком знакомстве, а потом я с болью убеждался, что первое впечатление было правильным. Одно знакомство оказалось особенно тяжёлым. Началось оно глубокой интуитивной неприязнью, продолжилось чем-то, похожим на дружбу, а закончилось предательством. Не будь этого и других предательств, я мог бы считать свою жизнь счастливой — несмотря на синяки и шишки, на которые не поскупилась моя судьба. (Впрочем, Пушкин, видимо, прав: «На свете счастья нет»). Я убедился, что нет людей хороших и плохих, в каждом намешено и того, и другого. Но — в какой пропорции? И главное — есть ли у человека совесть? Кант говорил, что больше всего его удивляют две вещи — звёздное небо надо мной и моральный закон во мне. Это неопределённое понятие всегда жило в народе и отразилось в словах совесть, бессовестный. Ведь даже не всякого лентяя, скупердяя, мота, пьяницу, грубияна назовёшь бессовестным.

Вернёмся, однако, во времена ранней молодости. Сколько новых друзей я нашёл в Москве! Не могу отказать себе в удовольствии вспомнить их имена: Юра Апресян, Лёня Крысин, Лёня Касаткин, Лёва Скворцов, Костя Бабицкий, Игорь Добродомов, Саша Феоктистов, Эрик Ханпира; «девочки» — Лена Земская, Кира Филонова, Галя Баринова, Ламара Капанадзе, Светлана Кузьмина, Марина Гловинская, Лида Иорданская, Галя Романова (как она уцелела с такой-то фамилией — Романова!).

Рассказывать о творческой судьбе каждого из них — непосильная задача. Сошлюсь на справочную литературу, в частности справочник «Кто есть кто в современной русистике» (М.; Хельсинки, 1994). Здесь можно найти имена многих из моих друзей.

Мы с интересом учились, работали, до поздней ночи сидели в библиотеках, придирчиво обсуждали статьи друг друга, но и хорошо отдыхали, и дружеским застольям радовались.