Записки рецидивиста

Когда капитан произнес мою фамилию, у меня даже сердце сжалось от предсмертной тоски. Если еще минуту назад во мне теплилась какая-то призрачная надежда, то сейчас я понял: все — амба, западня захлопнулась. Тут уж «на куклима» (под чужой фамилией) не прокатишь и «лепить горбатого» бесполезно. Тут «подливу не погоняешь», не на тех нарвался. Это тебе не дуркоты Хари, для которых я проканал внуком начальника деникинской контрразведки полковника Кудасова. При таком раскладе карт можно вообще игру не начинать. Однако суки оперативно работают.

— Да, гражданин капитан, я — Пономарев, — сказал я и не удержался от сарказма. — Только ООР — это не я, а вы, капитан, вы ООР — очень, очень рады, что взяли меня. Это у вас сегодня праздник.

— Неплохо, Пономарев, совсем неплохо начали, — ответил капитан на мое признание. — А что, собственно, они надумали вас искать? Неужто соскучились? Ну-ка, лейтенант, запросите Калмыкию, нет ли за Пономаревым чего интересного?

Молодой парень — лейтенант — включил какой-то ящик и стал на нем стучать, как на пишущей машинке. Потом лейтенант встал из-за ящика, отошел и сел за другой стол. А ящик, падла, вдруг ни с того ни с сего сам забарабанил, только каретка по нему забегала, и лента бумажная полезла. Мне даже интересно стало. Во, волчара деревянный! Надо же так полено натаскать! А лейтенант снова подошел к ящику, оторвал полосу бумаги и протянул капитану. Это я потом уже узнал, ящик у них телетайпом называется.

— Так, — начал читать капитан. — Разыскивается особо опасный рецидивист Виктор Пономарев. Совершил тяжкое преступление. При задержании будьте осторожны, может быть вооружен и владеет приемами каратэ. Доставить спец-этапом в Калмыцкую АССР.

Капитан дал команду. Ко мне подошли двое, надели наручники, и через полчаса я уже сидел в таллинской тюрьме в одиночной камере.

4

Тюрьма стоит на берегу моря. Постоянно слышен шум волн и их плеск о стены тюрьмы. От тоски и безысходности я залазил на оконную решетку почти под потолком камеры и смотрел на море. Сижу и смотрю, как сейнеры уходят вечером в море на лов рыбы, а утром возвращаются. Я даже их считать начал: сколько уходит, сколько возвращается. Порой сильно штормит, бушует. Сижу и думаю: моя жизнь тоже проходит, как бушующее море, и впереди никакого просвета на штиль. И так сердце ноет, такая печаль на душе, что хочется выть и рычать по-звериному. Да что там хочется? Откровенно говоря, и выл, и рычал, и башкой об стену чуть не бился.

Вы, мои дорогие читатели, видели когда-нибудь израненного, загнанного в клетку и умирающего волка? Вы видели его глаза? Глаза, полные слез, предсмертной тоски и ненависти. Я видел эти глаза, и не раз, в Сибири на лесоповале после волчьей охоты. Хотя в своей жизни я сам не раз смотрел смерти в лицо, сам не раз и не два убивал людей, но и мне становилось не по себе от этого волчьего взгляда.

Вот и я был не лучше того волка. Порой казалось: зайдет надзиратель в камеру, и я кинусь в последнем смертельном броске и вцеплюсь зубами ему в горло. Пусть застрелят лучше! Пусть! Только ни одна сука ко мне в каменный мешок не заходила. Видно, не судьба. А чуть отпускала меня ярость, и я гнал эти мысли прочь. Вчера только девочки были, водка и вино, как море, плескалось, а сегодня опять тюрьма, опять клетка. И как глупо «затяпаться». И зачем я только с этой шелупенью связался. Уж сколько раз твердили миру… Самое обидное, голым взяли прямо на бабе. Много раз меня брали менты, и погони были, и отстреливался до последнего патрона, но чтобы так… Ввалили в хату, похлопали по спине, сказали: «Все, приехали, дядя, слазь с „раскладушки“ (проститутки). Хватить компостировать свой пистон. Сам прокомпостировал, отойди, дай другому…» Ну чем тебе не анекдот? Приду на зону, расскажу кентам, вот смеху-то будет.

Только недели через две заклацали замки, заскрежетала не смазанная со времен Людовика Четырнадцатого дверь и в камеру вошли три надзирателя. Надели мне на руки «браслеты», повели и кинули на этап. Везли меня через ленинградские «Кресты».

Да, много тюрем я прошел в своей жизни, но такой тюрьмы еще не видел. Это натуральная крепость, вторая Бастилия. И еще что я подумал: сбежать из такой тюрьмы невозможно. Меня кинули в транзитку (транзитную камеру). Камера была большая, под потолком горела очень тусклая лампочка, как у нас называют, «солнце зека». В углу стояла одна двухъярусная шконка.

Я сел на шконку, развязал свой сидорок, хотел перекусить немного. Вдруг дверь камеры открылась, ввалили два надзирателя, втащили пожилого мужика и стали бить палкой. Я вскочил со шконки, подбежал сзади к надзирателю, который был с палкой, и, когда он замахнулся для очередного удара, я выхватил у него палку и сильно саданул ей ему по шее. Надзиратель завизжал, схватился руками за шею, а я закричал:

— Что вы, твари, делаете?!

Надзиратель, что держал шею в руках, ломанулся в дверь, за ним второй. Дверь захлопнули. А я спросил старика:

— За что они тебя так?