Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение. 1941-1946

Выяснил, что надеяться на совместный отъезд из Кыштовки нет смысла. Даже неизвестно, сколько лет мама обречена здесь находиться без права выезда.

Я пробыл в Кыштовке неделю или около того, продал на местном рынке кое-что из привезенного с собой.

Пора собираться в обратную дорогу: если начнутся осенние дожди, дорога станет непроезжей.

Нашлась попутная машина — трехосный грузовой «Форд», более надежный и проходимый, чем ЗИС-5. Сторговался с водителем за 200 рублей. Мама дала мне с собой накопленные ею 400 рублей. Продал на рынке еще часть привезенного собой барахла. Надо было собрать еще 400 или 500 рублей с тем, чтобы больше не обременять московских друзей.

Настало время прощаться. Мама понимала, что мы видимся последний раз, я же, по наивности, надеялся, что не навсегда.

Утром выехал в обратный путь.

Вспоминая теперь эту нашу встречу, понимаю, что она оставила маме горькие впечатления. Увидев меня в обносках, без крыши над головой, которая потребуется мне после предстоящей демобилизации, без законченного образования, без специальности, она была очень расстроена. Это проявлялось в ее последующих письмах.

Обратная дорога до Татарской была легче, только раз застряли на разбитой дороге, добирались два дня.

На станции полно народу, жаждущего уехать поездом, билетов в кассе нет, на проходящие поезда продают два-три билета при сотнях ожидающих. Сказали в кассе, что проще уехать со станции Чаны, что ближе к Новосибирску. Ночью без билета, на ступеньках вагона переехал в Чаны, но там картина еще более безнадежная. Ожидающих — тысячи, но проезжающие поезда берут с собой лишь несколько человек. В кассе запись, несколько сот человек. Ждать очереди нужно не менее месяца. Жить на станции — значит проедать имеющиеся деньги.

Что делать?

Видать, ничего другого не остается, кроме безбилетного проезда. Однако поезда, останавливающиеся в Чанах, окружают бдительные милиционеры и вместе с проводниками пресекают все попытки прицепиться к вагонам на подножки.

Здесь мне пригодился опыт, приобретенный в Ростове под руководством Олега Шимановича.

Перед ожидавшимся проездом очередного пассажирского поезда прошел по путям до ближайшего семафора и, когда поезд притормаживал перед ним, прицепился на подножку, затем перебрался на межвагонную площадку.

В те годы переходить из вагона в вагон могли только проводники и контролеры, имевшие ключи. Один из тамбуров был всегда закрыт, вход и выход из вагона производился всегда только со стороны купе проводников. Мне удалось воспользоваться этим обстоятельством: у какого-то вагонного слесаря, жаждущего опохмелиться, я за десятку приобрел ключ с треугольной личинкой, которым запирались двери вагонов. К вечеру я этим ключом отпирал запертый тамбур и устраивался там на ночь.

Будили проводники или контролеры, требовавшие штраф.

Я платить отказывался, предъявляя свою солдатскую книжку, объяснял безысходность моего положения и взывал к сочувствию.

Иногда меня оставляли в покое, иногда ссаживали, тогда я вновь повторял прием штурмовки очередного поезда.

Однажды в темноте наступившей ночи я открыл ключом двери очередного тамбура и устроился на полу. При этом я ощутил под рукой шкуру, покрытую густой шерстью, подумав, что кто-то, накрывшийся тулупом, уже спит здесь. Так как никто не подал голоса, я не обратил внимания на соседа по тамбуру.

Когда рассвело, я, проснувшись, увидел, что на меня смотрит, высунув длинный язык, огромный лохматый пес и дружелюбно помахивает хвостом. Я поделился с ним парой сухариков, после чего он проникся ко мне еще большим дружелюбием.

На остановке в тамбур заглянул солдат, которому принадлежал пес, чтобы вывести его по собачьей надобности. Солдат не имел ничего против моего соседства с собакой, а меня ее общество избавляло от любопытства проводников.

К сожалению, пес и его хозяин вскоре вышли.

Из тамбура открывалась дверь в каморку с котлом, обогревавшим вагоны (в то время в вагонах действовало паровое отопление), стояла прислоненная к стенке лестница-стремянка. Я уселся на ступеньку этой стремянки, положил голову на руки и заснул.

Проснулся от того, что кто-то трясет меня за плечи.

Поезд стоит, меня будит железнодорожный милиционер.

В те годы железнодорожную милицию подчинили КГБ и одели в форму царских городовых: синие шинели с красными кантами и шнурами, папаха и шашка на перевязи.

Когда-то в Музее революции, что на Тверской, в бывшем Английском клубе, стояла фигура царского городового. Мы с мамой несколько раз бывали в этом музее, и я хорошо запомнил эту фигуру. Так вот, такой городовой, увидев, что я открыл глаза, потребовал выйти из поезда. Мне ничего не оставалось, как подчиниться. Оказалось — Тюмень.

Меня провели в станционное отделение милиции, потребовали документ.

Я сразу же вспомнил свое недавнее приключение на Ярославском вокзале Москвы и приуныл.

Однако, проверив мою солдатскую книжку и высказав удивление по поводу значительной задержки возвращения из отпуска, меня отпустили восвояси, но поезд уже ушел.