Записки ровесника

Меня пытались оклеветать в его глазах, скомпрометировать, поссорить нас; хладнокровно и твердо отводил он эти попытки. Евдокия Петровна после неудачных доносов в партком университета не сложила оружия: узнав, что я женился, она имела наглость обратиться к моему тестю за вспомоществованием, ибо алименты с моей аспирантской стипендии (она торжественно их высудила) ее не устраивали. Профессор недвусмысленно дал ей понять, что ни в какие отношения с ней вступать не намерен и шантажировать его ей не удастся. Мне же он сообщил о своем разговоре с этой женщиной наедине, мимоходом, и не удивился, кажется, заметив судорожное движение, каким я непроизвольно хотел то ли сбросить, то ли подправить на плече, то ли в очередной раз проклясть давивший меня крест.

Он с подчеркнутым уважением принимал у себя приятельницу Елены, родившую внебрачного ребенка — в те времена многие еще осуждали подобный шаг; ничто не изменилось, молодая женщина по-прежнему была желанной гостьей в его доме.

Его отличала высокая мера добросовестности, он не успокаивался, пока не убеждался в правильности осуществления своих замыслов и указаний, что вовсе не исключало доверия к помощникам. Во время блокады Ленинграда он был одним из руководителей медицинской службы фронта — его личное внимание к  к а ж д о м у  звену, простиравшееся вплоть до операционного стола медсанбата, дополнительно вернуло в строй немало бойцов…

И после его смерти продолжали приходить письма от его бывших пациентов, а кое-кто приезжал лично…

В последние годы своей жизни профессор часто ездил за границу — в командировки. Десятки людей достойно представляют нашу науку на международных форумах, устанавливают контакты, завязывают связи, но далеко не всем дано сочетать свою миссию с личным обаянием, не все наделены талантом с первых же слов привлекать к себе не только мысли, но и сердца. А ведь связи такого рода только тогда оказываются поистине прочными, когда содружество идей подкрепляется взаимным уважением, взаимной симпатией и взаимным доверием людей, эти идеи исповедующих.

Я никак не хотел бы заслужить упрек в попытке создать идеального героя — идеальных людей, как известно, нет вообще, и хорошо, что нет, и мой тесть таковым не был.

Но он был по-своему неповторим.

И неповторимость его заключалась не только в сочетании лучших качеств ученого, врача-практика, начальника, солдата, дипломата, но также и в том, что дома, в семье, он, оставаясь самим собой, умел поддерживать ту же атмосферу всеобщего равноправия и взаимного уважения, легко и естественно уходя, когда это было нужно, на задний план.

Так что поговорка «никто не пророк в своем отечестве», точно отражающая положение вещей в десятках других случаев, — особенно в семьях людей выдающихся, — нам была, в сущности, ни к чему.

Именно терпимость и взаимное уважение развивал во всех членах своей семьи мой тесть.

Он умел быть главой семьи, не настаивая на этом, не подчеркивая этого, не пыжась, не ставя себя в положение исключительное. Никогда или почти никогда не шел на открытый конфликт с многочисленными женщинами своей семьи — «зачем укорачивать долголетие?». Блестяще владел сотней других способов выразить свое несогласие, нежелание, неохоту; можно просто не расслышать того, что слышать не хочешь, можно сделать вид, что забыл то, что забыть никак не мог, можно каламбуром свести в шутку начатое кем-то «выяснение отношений», можно все дальше и дальше отодвигать неприятный момент… Благодаря такой тактике, в семье не бывало открытых ссор — как это важно для детей, как бесконечно важно! — и поддерживалось постоянное равновесие женской и мужской ее части, так сказать, статус-кво.

От неприятного разговора можно было уйти и буквально, срочно чем-нибудь занявшись. Профессор никогда не чурался самой черной работы по дому, а на даче постоянно ходил в рабочей куртке, с молотком, лопатой, граблями или метлой в руках, и посторонние, заходившие спросить, не сдается ли комната, без промаха принимали его за дворника. Стоит ли говорить, что комнат он не сдавал, так же как не выращивал клубнику для рынка и не устраивал картофельных грядок там, где могли расти цветы.

Он любил гостей — своих, жены, дочерей, любил расспрашивать приехавших издалека, и сам, со вкусом и блеском, лишь иногда рисуясь немного, умел поддержать беседу. Гости могли возникнуть внезапно — друзья младшего поколения так обычно и поступали, — хозяин был неизменно приветлив; годами воспитанная выдержка давала ему возможность быть в хорошем настроении даже тогда, когда на самом деле радоваться было решительно нечему.

Детям, как и ученикам, он подавал личный пример.

Если на работе он бывал вынужден иногда прикрыться броней генеральского мундира, то дома держался просто и категорически пресекал неуклюжие попытки недалеких людей создать комнатный культ его личности.