Записки ровесника

Вообще мама была упорная женщина. Если она бралась за что-нибудь, она это делала. Если решала, то, во-первых, никогда об этом потом не жалела, во всяком случае, вслух, при мне, а во-вторых, пыталась осуществить свое решение на практике и довести дело до конца во что бы то ни стало. Самое поразительное: ей это почти всегда удавалось — хотя, собственно, что же поразительного, просто она не принимала необоснованных решений, — и, таким образом, оказывалось, что и сама мысль мамы была как бы материальна с самого начала, раз уж ей все равно суждено было осуществиться.

Поэтому, вероятно, с ней так любили советоваться приятельницы; мама не только охотно и запросто давала толковые советы, но тут же подробно инструктировала, как добиться успеха.

Или мне только кажется сейчас, что мать была такой сильной?

Она исключительно добросовестно относилась к своей служебной деятельности; в отличие от меня, ее чуть ли не к каждому празднику награждали грамотой. Но она никогда не цеплялась за данную работу, за данное место работы; она и в этом умудрялась идти каким-то не совсем обычным для большинства своим путем.

Когда мы перебрались в Ленинград, ей пришлось начинать с нуля. И она начала. Засучив рукава, стала мыть посуду в какой-то артели, торговавшей молочными продуктами — помню жирную синюю надпись «варенец» на плотной пергаментной бумажке, заклеивавшей сверху граненые стаканы. Одновременно мама поступила на вечерние курсы чертежников и как раз к тому времени, когда НЭП завершился и артель прекратила свое существование, эти курсы окончила.

Готовальня, тушь, наборы карандашей и резинок, листы ватмана, рулоны кальки, сложенные гармошкой синьки, чертежные доски разных размеров, рейсшины, лекала, угольники были для меня с детства хорошо знакомыми друзьями, входившими в «мой мир». Впоследствии я никак не мог понять людей, для которых черчение было мучительной обязанностью; сам я в школе чертил охотно, а потом, в армии, вычерчивал, бывало, схемы проводной связи, вызывавшие всеобщее восхищение и даже зависть. Мне часто бывает жаль, что в моей исторической науке черчение ни к чему и я навсегда отделен от этого необычайно уютного дела, и только помню хорошо и мамину настойчивость и мамин азарт.

Уже в должности чертежника мама продолжала учиться по вечерам, сделалась чертежником-конструктором, затем «просто» конструктором и успешно работала много лет в области химического машиностроения, а потом в НИИ пластмасс — как раз перед войной они делали первые шаги по внедрению изделий из пластмассы в быт.

Но вот началась война, НИИ собрался эвакуироваться, мама уехать не пожелала, и тогда один ее старинный приятель пригласил маму на техническую работу в Государственный арбитраж.

В том, чтобы принять предложение, был большой резон: арбитраж помещался не так уж далеко от нашего дома — в годы войны это было особенно важным преимуществом. Кроме того, сотрудники арбитража, существовавшего на правах отдела горисполкома, могли рассчитывать на питание в столовой… Мама согласилась. А проработав годик-полтора секретарем или чем-то в этом роде и приглядевшись, она вспомнила о своем незаконченном юридическом образовании, взялась за книги, конспекты лекций, сдала какие-то экзамены и к моему возвращению из армии была уже… государственным арбитром.

Только такой олух, как я, мог хладнокровно, как должное, без особенного восхищения принять известие о волшебном превращении, совершенном матерью в возрасте, близком к пятидесяти, в условиях военного времени. Третьей профессии она отыскивать уже не стала и с этой непростой, весьма непростой должности, где пригодились очень многие заповеди, по которым она воспитывала сперва себя, а затем и меня, ушла на покой. Да и то неизвестно, как все сложилось бы, если бы не послеблокадная гипертония…

Многого в ней я не успел оценить, в том числе и того незаурядного обстоятельства, что у мамы была, наряду со своей жизненной позицией, и своя точка зрения на многие явления искусства, далеко не всегда совпадавшая с общепринятой. Многочисленные мамины друзья всегда прислушивались к ее мнению и в этой области, я же, не считая маму непререкаемым авторитетом, в свою очередь стремился к «самостоятельным» взглядам, опиравшимся чаще всего на обрывки чужих мыслей, услышанных мною где-нибудь или вычитанных в книгах.

И все же, несмотря на внутреннее сопротивление, я и в этом вопросе многому у нее научился, причем без специальных поучений с ее стороны — во всем, что не касалось моего  п о в е д е н и я, мама была очень сдержанна, — а просто потому, что жил с ней рядом.

Наиболее отчетливо, пожалуй, это проявилось в музыке. Книги мы с мамой читали разные и никогда их не обсуждали, художественные выставки и музеи я если посещал, то вместе с классом — мама по воскресеньям отсыпалась. В театр я ходил преимущественно в «свой», детский, в ТЮЗ на Моховой. А вот в Филармонию мама изредка брала меня с собой: мама считала необычайно важным не только дать мне первоначальное музыкальное образование, но и приучить меня слушать музыку.