Записки ровесника

И вот, приплюсовав крошечный факт, увиденный тобой в необычном ракурсе, это  т в о е  теперь уже открытие, к такому же открытию — или микрооткрытию, пожалуйста, — сделанному на прошлой неделе, или, тем более, к целой цепочке подобных открытий, ты неожиданно чувствуешь себя вправе провозгласить что-то вроде теории, или хотя бы наметить костяк теории, ее становой хребет, или, в крайнем случае, обозначить всего лишь заявку на теорию… Вот оно, удовлетворение, — ведь это твоя заявка, не чья-нибудь, и в основательности ее ты уверен.

У меня не было ничего похожего на заявку такого рода, когда, неожиданно для друзей и для родственников, я подал документы на исторический факультет университета и, благодаря «золотому» аттестату, был туда принят. То есть все знали, конечно, что я люблю читать мемуары и историческую эссеистику; мне казалось, что с помощью подобных книг так просто выяснить, «как же оно было на самом деле», и я охотно делился своими «познаниями» с другими. Но от любви к мемуарам до поступления на истфак расстояние невероятное.

Существовали и частные побудительные причины, тоже совершенно недостаточные для принятия такого серьезного решения. На истфак поступала — по призванию, она была совершенно в этом уверена, — девушка из параллельного класса, которая мне нравилась; она благополучно завершила учебу, преподает историю в школе, я целую вечность ее не видел, по поводу каждой моей новой печатной работы, попавшейся ей на глаза, она пишет мне восторженные записки. На истфаке уже училась, на втором курсе, дочь маминых друзей, и я дома слышал немало подробностей из жизни факультета — это было, таким образом, единственное высшее учебное заведение, о котором я хоть что-то знал. Еще истфак славился своей профессурой. Вот и все, пожалуй.

…Впрочем, если быть скрупулезно точным, можно привести еще не одно обстоятельство, способствовавшее, как я потом понял, моему выбору, хотя тогда я их совсем в расчет не принимал. Все последние годы перед войной мы проводили лето в Детском Селе, как раз тогда переименованном в город Пушкин. В величавых и вместе с тем очень доступных парках все сближало с прошлым, пробуждало интерес к нему, настраивало на то, чтобы перенестись на сотню-полторы лет назад — мне до сих пор, когда я бреду по Екатерининскому парку, кажется, что вот-вот из-за куртины мелькнет голубой кринолин и дама в парике окинет меня насмешливым взором. В немалой мере таким настроениям способствовал и широко отмечавшийся пушкинский юбилей. Книги о юных годах Пушкина, о Лицее, тыняновский «Кюхля» прежде всего, буквально ожививший историю, были тогда бестселлерами. К столетию снимался фильм «Юность поэта» — его персонажи в лицейских мундирах сидели в парках на тех же скамейках, что и мы. Но самым, пожалуй, сильным было для меня ощущение того, что я был  д о м а  там, где всегда был дома Пушкин, — вот что активно связывало меня с прошлым, куда более активно, чем великолепно сохранившийся Екатерининский дворец, или лицей и лицейская церковь, или Александровский дворец с личными апартаментами последней царской семьи — всего двадцать лет прошло. Пушкин бывал тут «у себя» — и я тоже, столетие пронеслось как один миг, вобравший так бесконечно много. Казалось, заманчиво — и не так уж и сложно — знать  в с е  об этом столетии.

Мама возражать не стала.

Пробовал советоваться с отцом, услышал в ответ саркастическое:

— Прежде чем выбирать профессию, не мешало бы стать просто образованным человеком.

Я снова не понял, что он имел в виду, но уточнять благоразумно не стал, чтобы все не запуталось уже окончательно. Решил, что и при такой постановке вопроса истфак весьма подходящее место: учеба там расширит мое общее образование, а потом… Мне же было всего семнадцать, перспектива кончить не один, а два вуза меня не только не смущала, а казалась вполне естественной.

Вследствие такой каши в голове, я учился на первом курсе примерно так же, как в школе — по инерции, спустя рукава. Экзамены сдавал вполсилы, серьезный интерес к исторической науке во мне проснуться не успел.

Впрочем, это, пожалуй, не совсем так.

Во-первых, кое-чему я успел все же научиться, и так основательно, что это осталось со мной навсегда. Например, нащупывать связь событий через века, решительно невидимую для невооруженного — необученного — глаза.

…Сижу на лекции одного из наших светил и стараюсь записать за ним каждое слово в этом важнейшем пассаже, хотя обычно я пишу только самое необходимое, лаконично, конспективно. А тут спешу записать все, по возможности, дословно — так я захвачен тем, что — и как! — он говорит. Мысль, уловив могучий посыл, бежит вперед и делает какие-то свои, пусть робкие, выводы, а рука пишет, пишет…