Записки ровесника

«Беспокойная, взволнованная мысль императора напряженно работала. Он все чаще и упорнее обращался тогда к запоздалому раздумью о необыкновенном народе, с которым он вступил в борьбу, о характере этого народа и об его истории. Цитирую: „Какую трагедию талантливый автор, истинный поэт мог бы извлечь из истории Петра Великого, этого человека, сделанного из гранита, как кремлевский фундамент, — человека, который создал цивилизацию в России и который заставляет меня теперь, сто лет спустя после его смерти, вести этот страшный поход!“ — цитата закончена. Вот что сказал Наполеон однажды, беседуя в Кремле с генералом графом Нарбонном…»

Петр — вынудил — Наполеона — сто лет спустя — а еще сто лет спустя наша революция — не послужил ли разгром Наполеона далеким стимулом… — конечно же послужил — непосредственным толчком… — декабристы…

Мысль бешено скачет, а рука пишет, пишет…

Во-вторых… Во-вторых, весной, в конце первого курса, перед самой сессией, я, уже немного освоившись, забрел раз на заседание студенческого научного кружка. Вход был свободный, а меня привлекала не столько повестка дня — обсуждалась рукопись одного третьекурсника о нашествии Батыя, — а то, что в собрании кружка участвовало несколько ведущих профессоров факультета, в том числе один, самый для меня грозный, ибо мне вот-вот предстояло сдавать ему экзамен. Любопытно было поглазеть на него «вблизи», послушать, что и как станет он говорить, а быть может, и попасться ему на глаза.

О нашествии Батыя я толком ничего не знал, смутно представлял себе только, что татары в ту далекую эпоху были совсем другими, чем в двадцатом веке: кроме крымских татар, я видел татар — ленинградских дворников, аккуратных и нетерпимых ко всякого рода нарушителям спокойствия, и больше, в сущности, никого. И, входя в большую, светлую комнату, где собирался кружок, я был готов к тому, что в обсуждении не пойму ничего. Это единственное до войны мое участие в научном заседании убедило меня в том, что речи настоящих ученых доступны и такому вчерашнему школьнику, каким был я.

Но о Батые разговор шел сравнительно недолго. Скоро все позабыли о татарах и стали страстно дискутировать вопрос: должен ли ученый замыкаться на чистой науке, или в его задачу входит также популяризаторская деятельность. Дело в том, что рукопись третьекурсника предполагали издать популярной брошюрой, и многие из присутствовавших ополчились на автора именно за «профанацию науки», если можно так выразиться.

Своей точки зрения на эту проблему у меня не было — теперь есть: я — за  н а у ч н у ю  популяризацию, — но я внимательно слушал все упреки, высказанные автору интересовавшим меня профессором, и старательно поддакивал, кивая головой, всем его дифирамбам чистой науке. Мне показалось, что он обратил внимание на мое сочувственное отношение к его словам, что не помешало ему на экзамене, неделю спустя, поставить мне единственную за все время обучения тройку.

Это соприкосновение «на равных» с научной средой, забывшееся вскоре под влиянием лета, а потом событий, связанных с призывом в армию, очень пригодилось мне впоследствии. Все долгие шесть армейских лет оно питало мою надежду на то, что я занялся делом отнюдь для себя не пустым и что, вернувшись домой и вновь оказавшись членом этого прекрасного содружества раскованных, много знающих, интеллигентных до мозга костей людей, я благополучно кончу учиться и стану тогда вровень с ними. Ничего более прекрасного — как цель жизни — я себе представить не мог; о том, что после войны я сумею кончить два института, как предполагалось вначале, я на фронте уже не думал.

И все же на первом курсе я так и не вошел полностью, как свой, в студенческую жизнь, даже товарищей держался по преимуществу прежних, школьных. Общественное поручение было у меня только одно: комитет комсомола включил меня в группу помощи военкомату; по затемненным линиям Васильевского острова мы разносили повестки, призывавшие ленинградцев в ряды армии для участия в финской кампании. Это было нелегкое поручение, особенно мучительно было вручать повестки женщинам — матерям, женам; мне все чудилось, что они глядят на меня с упреком: почему же тебя, дескать, не берут, если берут моего Толю? Не мог же я каждой объяснять, хотя вначале пытался делать это, что мне нет еще восемнадцати и что как только… я тоже… что многие наши старшекурсники ушли добровольцами в лыжный батальон… И все же я дисциплинированно выполнил все задания военкомата.

А проучившись год в университете и перебравшись кое-как на второй курс, я и сам, осенью тысяча девятьсот сорокового, был призван в армию.

Так мы надолго расстались с няней, но помощь ее я и в армии — даже там! — ощущал на каждом шагу.