Записки ровесника

Кое-какие запасы успела создать няня, поголодавшая уже в годы гражданской войны в Крыму и привыкшая не оставаться без некоторого продовольственного резерва — жизнь приучила: предугадать, окажется ли завтра что-нибудь в магазинах, было невозможно.

Едва было объявлено о начале военных действий, няня упорно стала тратить все до копейки деньги, попадавшие ей в руки, выкупая продукты по карточкам, а также покупая все, что еще продавалось в магазинах свободно — остатки круп, лежалые консервы из крабов, концентраты киселей и супов с давно закончившимся сроком хранения, сухую горчицу… Когда все это исчезло, она стала заходить каждый день на рынок и, торгуясь без конца, покупала по диким ценам то шматочек сала, то малую горсточку сухих грибов, то шиповника… Сушила сухари, подбирая каждую корочку и дома, и на работе. В общем и целом вышло не так уж и много — няню, как всегда, подвели финансы, — но и это скромное подспорье она растягивала твердой рукой, не давая поблажек ни себе, ни другим.

Вся важность ее ухищрений сказалась в полной мере, лишь когда пришли черные дни, и были они такими черными, эти бесконечные дни, что мои старушки едва ли сумели бы все же  т а к  продержаться, не будь у одной из них, у тети Риты, поистине бесценной профессии врача-гинеколога. Приношения пациенток нельзя было назвать обильными, но в ту первую зиму и ложка сахарного песку, и два-три сухаря были драгоценностью.

Тетя Рита тоже все вкладывала в общий котел; ели сестры и няня всегда вместе.

Оказалось, что и это  ж и з н е н н о  важно — и чуть ли не самое важное — общий стол; в первую очередь умирали те, кто пытался питаться по принципу «каждый свое» — чтобы уж ни единой крошки…

Можно предположить, что и мама, и тетя, и няня не представляли себе иной возможности — и это «не представляли» тоже участвовало в их спасении.

Хотя и об элементе везения можно говорить, вероятно. Кое в чем судьба оказалась к ним благосклонной. Бомба, полностью разрушившая дом номер три по улице Белинского, могла, разумеется, попасть и в наш, угловой, номер один дробь тридцать два. Не смени мама место работы, она не была бы прикреплена к столовой. Не запаси она дров весной… Не переберись мы на Фонтанку — не было бы воды под рукой. Не избери тетя Рита в молодости профессию гинеколога… И так далее.

Но дело было не только в милостях судьбы.

Приехав осенью сорок второго на недельку с фронта, я нашел их страшно исхудавшими — на шею мне кинулись сухонькие старушки. Но в доме было, как всегда, чисто, и шла отлично знакомая мне до мелочей жизнь нашей семьи, всегдашняя жизнь, а не какая-то исключительная. И мама, и няня были подтянутыми, деятельными — тоже как обычно; мама уже оправилась от болезни и вышла на работу. Они сохранили в целости мои любимые книжки…

Вот только на ужин мне разогрели блюдо, есть которое я не мог, — похлебку из бычьих кишок, как оказалось.

Странная все-таки судьба у этого города, размышлял я, пытаясь втиснуть в себя хоть немного клейкого варева, чтобы доставить удовольствие няне. С одной стороны, безграничное уважение к его жителям в любом уголке страны, уважение спонтанное, никем не декретируемое, — слово «ленинградец» без промаха распахивает сердца и двери, — с другой, такие невыносимые страдания. Второй раз за какие-нибудь двадцать лет потерять облик нормального города, освещаться коптилками, отапливаться буржуйками, снабжаться совершенно невозможными крохами — какое еще человеческое поселение способно выдержать подобные испытания? А ведь перед войной забылось уже как будто, что Петроград голодал и холодал почти так же страшно, в сущности, как сейчас, — год, другой, третий… Разница есть, конечно; в том, в частности, что тогда из города можно было уехать, а теперь — как я еще сам назад выберусь…

Нет, мои-то, мои-то… Чисто, уютно, сравнительно тепло, а я таких ужасов наслушался… Вот чего стоят мамины принципы, введенные в действие на полную силу… на полную катушку… Раньше всё цветочки были, ягодки — вот они…

Старушки мои сидели рядом и терпеливо ждали, пока я закончу обряд еды, ставший для ленинградцев таким существенным; няня все порывалась положить мне еще. Все расспросы были отложены на потом, что было уже совершенно на маму не похоже.

В город я въехал поздно ночью. Шофер грузовика, за буханку хлеба примчавший нас с берега Ладоги, высадил меня на углу улицы Белинского и Литейного проспекта. Увешанный чемоданами, свертками, тючками — там лежали продукты, мыло и табак, собранные на дорогу моими фронтовыми товарищами, а также посылки, которые мне надлежало вручить, — я шагал по знакомой улице, мимо знакомых окон; окна я знал «поименно», за ними в мирное время жили мои школьные друзья, и я мысленно приветствовал каждого из них. Кивнул петровской, западного образца церквушке на углу Моховой, и ее сухощавая подслеповатая колоколенка подмигнула мне в ответ здоровым глазом.