Записки ровесника

Я не скучал во время первого своего полета. Поглядывал наверх — чуть шею не вывернул, — «мессершмитты» предусмотрительно не появились. Деликатно толкал сапогами дно и следил при этом, чтобы ноги не мешали рулю, дублировавшему все движения того, главного руля, с помощью которого управлял самолетом летчик.

Мчались мы низехонько, сперва над дорогой, потом над озером, потом снова над дорогой, и долетели благополучно. Ощущение было такое же, как от очень быстрой езды на машине, только совсем не трясло.

И вот, пока ровно стрекотал мотор, я, чтобы не думать о воздушном бое с парочкой истребителей, перебирал дни, проведенные дома, и то, как я разносил по адресам посылки, и в одном доме совсем прозрачный, истонченный человек непонятного возраста, закутанный в шубу, никак не соглашался отпустить меня без стакана чаю и вынес на прекрасном фарфоровом блюдечке сахар, наколотый на микроскопические и на удивление одинаковые кусочки, и как в другом месте меня долго не хотели впускать, а потом долго недоверчиво прощупывали взглядами, предполагая, что я вручил им  н е  в с е, что было им послано… И мысли, все снова и снова, упрямо возвращались к встрече с Иркой и к тому разговору у нас дома.

Одни — так, другие — так… иначе быть не может…

Одни — так, другие — так… всегда было… Всегда будет?..

Сама того не подозревая, няня подвела меня к той же проблеме, к какой более настойчиво — и со своей стороны — подводил политрук: нельзя подгонять любого и каждого под некий условный образец, не оловянные же они, живые, нельзя по собственному наитию красить одного черной краской, другого — белой…

Ошибиться просто, а за каждой ошибкой — жизнь человека. Так что, будь любезен, разберись сперва тщательно.

Любопытно: оказывается, политрук солидарен не только с высокопринципиальной мамой, но и с вовсе, казалось бы, не принципиальной няней тоже — правда в другом, но не менее существенном вопросе.

Мой военный мир и мир домашний окончательно смыкались в единый круг.

Как я понял впоследствии, существовало еще одно сходство между ними: как и политрук, няня отнюдь не была «добренькой». Она широко смотрела на вещи, и это вовсе не удивительно для того, кто трудился всю жизнь не покладая рук, — удивительно было бы обратное. Она могла простить ошибку, и не одну, в том числе и крупную ошибку, — женщина как-никак. Но к тому, что имело масштаб и весомость истины, в том числе ко всему, что так или иначе касалось оценки блокады в целом, она, как и большинство ленинградцев, относилась крайне серьезно.

Когда несколько лет спустя после конца войны стали собирать деньги на памятник защитникам города, моя старенькая уже и слабая няня, выходившая только в сквер напротив погреться на солнышке, спросила меня как-то утром:

— Ты будешь вносить на памятник?

— Конечно, — ответил я. — После получки.

— И за меня внеси. Сколько сможешь.

Я внес за нас обоих и еще за маму — ее не было к тому времени в живых.

Всю сумму — на нянино имя.

Теперь немного мистики, и с войной мы покончим.

Дело, в сущности, вот в чем: я убежден, что только благодаря няниному благословению и ее постоянному присутствию рядом со мной, где бы я ни находился, я уцелел во время войны и даже не был ранен — то есть моя фронтовая судьба оказалась судьбой исключительной.

Под благословением я имею в виду не какую-то разовую акцию, не напутствие перед уходом в армию, а некое средоточие, по случаю грозового часа, всего того, что няня каждый день стремилась мне дать.

Конечно, контузия — штука тоже малоприятная. Меня дважды засыпало землей, один раз в дни отступления, в сорок первом, а потом уже в сорок третьем. После второй контузии я долго не мог оправиться, нет-нет да и выключусь на полдня, на день — так страшно, разламываясь, болела голова. Но с годами боли становились всё реже, а повышенная раздражительность да необузданные нервные вспышки — это такая малость в сравнении с судьбой моих погибших товарищей или тех, кто стал инвалидом…

Я не считал себя заколдованным, отнюдь нет. Как и все, я ходил по прифронтовой земле осторожно. Как все, боялся и бомбежек, и обстрелов, и коварных мин. Как все, радовался в душе, получая более отдаленный от передовой и спокойный участок линии связи и внутренне напрягался и настораживался, когда наступала очередь моего взвода быть впереди.

Что за «впереди»? — с полным правом могут возразить бывалые солдаты. — О каком «впереди» может идти речь в связи фронтового подчинения?

Верно. В боевых порядках роты, батальона, даже полка нам бывать почти никогда не приходилось, разве что в дни особенно стремительного наступления — это-то и обусловило в значительной степени то, что мне удалось избежать ранения. Но ведь человек так устроен, что для него всегда существует «впереди» и «позади», где бы он ни находился — в штабе полка, дивизии, или в генеральном штабе, или вообще за тридевять земель от линии фронта. Масштабы опасности, понятное дело, будут другими, но к относительности этих масштабов мы как раз привыкаем быстро, «притираемся», если можно так выразиться.