Записки ровесника

Предпраздничный вечер мы провели с соседями, мое сообщение о припрятанной на дороге муке вызвало фурор — о происхождении такого рода даров провидения в те годы не спрашивали, — я договорился с соседом, что он завтра, пораньше, раздобудет лошадь с тележкой и мы вместе туда съездим.

Затем мы с Евдокией Петровной уединились, и тут я узнал наконец, ради чего меня вызывали.

Евдокия Петровна была в интересном положении.

Сообщив мне об этом, она пригорюнилась. Не то чтобы стала плакать или упрекать меня, нет. Она просто взгрустнула, как бы размышляя о том, что же ей теперь делать, как жить дальше.

Некоторое время я молчал. Мои чувства к Евдокии Петровне были мне ясны не слишком отчетливо. В сущности, наши отношения были, попросту говоря, желанны и удобны для нас обоих. Вопрос о том, могут ли и должны ли они кончиться браком, не вставал, и я сам об этом до сегодняшнего дня не думал.

Твердо я мог сказать только одно: ничего похожего на мое отношение к Виктории в этом случае не возникло. Внутренней, духовной близости не было почти никакой, да она и не требовалась, в сущности. Была, скорее, некая близость возрастная, физиологическая, и еще, может быть, близость по нашему с ней положению в армии: оба военнослужащие, с маленькими звездочками на погонах… Так вот, приблизительно.

Сделанное Евдокией Петровной сообщение меняло дело.

Мне всегда были отвратительны и непонятны мужчины — в жизни, в книгах, все равно, — эгоистически бросавшие женщину, узнав, что она беременна. Поступить теперь так же, как поступало отребье, которое я привык осуждать, я попросту не мог, это было бы унизительно — нет более страшного унижения, чем унижение в собственных глазах.

Кроме того, я знал, что Евдокия Петровна человек одинокий, что родители ее умерли, я один мог пригреть ее, поддержать в такую несомненно серьезную для нее минуту — это было бы благородным поступком, а мне всегда нравилось быть благородным.

Я взглянул на нее — она шила, и в том, как склонилась она над шитьем, было что-то забытое мною домашнее, — и подумал, что ребенок — это, в общем, не так уж и плохо. Я скоро демобилизуюсь, ее тоже должны будут демобилизовать, раз она станет матерью — в противном случае ей пришлось бы еще трубить и трубить в этой глуши. Вернемся домой, я стану учиться, она совершенствоваться как врач, а ребенка с удовольствием — в этом я не сомневался — станет растить няня.

Идиллия.

Пока я кончу университет, малыш уже подрастет — как бы сам собой. Просто, не правда ли? И все довольны.

Кажется, именно это соображение — к концу учебы получить уже солидного ребеночка — и решило дело. Не успев больше ни о чем подумать (а долго раздумывать тоже было как-то нехорошо, с каждой минутой пропадала доля того «благородства», которым так приятно было любоваться), не приняв во внимание ясную для меня и тогда разницу наших духовных потенциалов (как все самоуверенные люди, я не сомневался, что под моим влиянием эта разница постепенно сойдет на нет) и, главное, вовсе не приняв в расчет, как отнесется ко всему этому мама, как-никак глава нашей семьи (отвык, отвык за пять-то лет), — я сказал Евдокии Петровне, что нечего ей кручиниться, что мы можем зарегистрироваться хоть завтра, а дальше все будет прекрасно.

И погладил ее по плечу.

Евдокия Петровна не ожидала как будто, что я сразу же соглашусь на такой во всех отношениях желанный для нее вариант; думаю, она предусматривала и возможность аборта, что ей, как врачу, сделать было бы не слишком сложно. Кстати, она была старше меня всего месяцев на пять или на полгода, и если я называю ее здесь по имени-отчеству, то только лишь для того, чтобы подчеркнуть разницу между нею и другими моими увлечениями — самостоятельная женщина, с законченным образованием, капитан медицинской службы.

Услышав мое твердое и спокойное слово, она стала деловито обсуждать со мной наши планы — и ближайшие, и более отдаленные; значит, думала все же о браке, размышляла и до моего приезда. Ее деловитость, хозяйственность, предусмотрительность доставили мне тогда немалую радость, — рядом со мной оказывался человек, готовый снять с меня множество мелочных забот.

На следующий день мы с ней прошлись под руку по улицам — что само по себе в условиях небольшого поселка было жестом весьма многозначительным: такая прогулка означала, что я взял на себя определенные обязательства перед нею. Евдокия Петровна даже надела ради этой прогулки гражданские пальто и платье. Выяснив, что поселковый Совет седьмого и восьмого закрыт, мы зашли на почту, где меня встретили радостно знакомые связисты. После взаимных поздравлений с праздником меня моментально соединили с квартирой командира.