Записки русского изгнанника

— Как так? Телефонисты, всем немедленно занимать оставленные позиции — сейчас начнется атака! Вызвать мне начальника штаба корпуса. Вы слышите? Ну да, сейчас нас атакуют, я остаюсь на месте!..

— В оружие! Ротам занять боевые участки!

— Орудия к бою.

Ружейная и пулеметная трескотня заглушают последние слова.

Австрийцы уже под гребнем. Коркашвили слева. Шихлинский справа присоединяются своими выстрелами к общему концерту. Там, как слышно, уже бьют на картечь. Потом вдруг все затихает, но лишь на мгновенье… Весь ад просыпается вновь, но в нем уже не слышно более знакомого рева наших орудий…

— Ваше высокоблагородие! Честь имею представить вам замок 2-го орудия. Оно осталось в руках у неприятеля!

Передо мною наводчик с затвором в руках…

— Разведчики, ко мне!.. Передай замок поручику Коркашвили, а сам веди меня на место! Петро, дай несколько выстрелов во фланг австрийцам против 1-го взвода и скатывай орудия на тыловую позицию. Здесь им не место в цепи. Господин полковник, иду выручать своих.

— Далеко?

— Будет шагов шестьдесят.

Мы нагоняем редкую цепь — это 13-я рота курского полка.

— Братцы! Австрийцы ворвались на нашу батарею… Не дадим ее врагу… Вперед, за мной!

— Вперед, вперед, ребята! — повторяют мою команду два бравых черноусых ундера. — Не задерживайтесь, молодцы, вперед, вперед.

Над нашей головой, разрываясь и вспыхивая голубым пламенем, как град сыплются австрийские пули. Проклятые, вопреки всем договорам и конвенциям, стреляют разрывными (пулями). Где-то внизу, правее, слышится осипший голос Шихлинского, который уговаривает пехотных солдат: «Братцы, дело общее.»

— Близко?

— Двадцать шагов.

— Братцы! Наша пушка в руках у врага. Вырвем ее у австрийцев! В штыки, ура!

— Ура!.. Ура!..

Мы залегли сейчас же за гребнем. Впереди нас, вверх колесом и с сорванным щитом лежит мое орудие и, перекинувшись через лафет, тела его защитников…

Противник не выдержал натиска. Австрийцы уже в мертвом пространстве, на своей опушке… Нельзя терять ни секунды.

— Разведчики, вперед, к орудию!

Кириленко и наводчик бросаются под лафет. За ними еще двое и еще… Они расшатывают орудие, стараясь поднять его на колесо. Австрийцы проснулись и сыплют в них пулями… Они прикрываются щитом… Поднимают пушку… и скатывают ее по круче…

Орудие спасено…

— Где Сесико? — спрашиваю я подбежавшего Шихлинского.

— Убит наповал. Тело отправлено в обоз 2-го разряда, где передано Самсону.

— Скатывай орудие на тыловую позицию. Я пойду доложить командиру полка.

— А там, на правом фланге, как будто намечается успех, — встречает меня полковник Панфилов. — Вы слышали «ура»?

— Простите, это мы нашумели… Оба орудия уже на тыловой позиции. Указывайте цели!

— Теперь бейте по их батареям. По той, горной, впереди, и по гаубицам, что в направлении на скалу. Здесь австрийцы засели в мертвом пространстве с фронта, мы будем бить их ружейным и пулеметным огнем, были бы патроны. Можете помочь нам доставлять их из парка? Иначе не продержимся.

— В моем распоряжении парки всего дивизиона. Я эшелонирую их до местного парка, они галопом будут доставлять вам все, без перерыва. Пойду распорядиться.

— А потери? Моих два нижних чина убиты и один ранен, по-видимому, смертельно. Но я в отчаянии: убит мой младший офицер, почти ребенок — князь Церетели… Что я скажу его матери?

— Я его представлю к Георгию… вместе с командиром 13-й роты. Он тоже убит — четвертый сын командира дивизиона Кавказской гренадерской бригады… все они убиты. Он ездил на две недели жениться, и вот теперь.

— Что тут такое? Вы уходите на тыловую позицию? — спрашивает меня неожиданно выросший, как из-под земли, штабной. На нем чистенькая шинель и все с иголочки. «У меня приказ начальника отряда генерала Май-Маевского расстреливать всякого, кто сойдет с позиции».

— Прикажете вернуть австрийцам мои орудия? — спрашиваю опешившего штабного.

— Но у меня приказ… Я начальник штаба корпуса!

— Оставьте его, — кричит издали полковник Панфилов. — Это герой, я представляю его к Георгию за спасение батареи и личное руководство в атаке, которой он восстановил положение у нас на правом фланге, когда австрийцы сбили нас с позиции и захватили батарею.

На батарее меня ожидало новое горе: убит наповал мой верный трубач. Стакан разорвавшейся гаубичной шрапнели ударил его между лопаток, и он свалился без единой раны, без единого вздоха. Он был также любимцем, всей батареи. Ему на месте вырыли могилу, поставили белый крестик с надписью и убрали холмик цветами… Там он лежит до сего часу.

Бой длился без перерыва три дня и три ночи. Даже под Варшавой я не слышал такого ружейного огня. Парки летали галопом, едва успевая подавать ящики, которые мы поднимали на руках на гребень и распределяли по ротам. Мы все время били по обеим батареям ураганным огнем, заставляя их оставить в покое наших стрелков. Проливной дождь не мог загасить бешеного огня. К концу боя все великолепные чинары на гребне стояли голые… Солдаты ободрали кору, чтоб накрываться ею от дождя… Многие деревья были срезаны пулеметным огнем.