Записки русского изгнанника

Бывало, в детстве мне снились белые грибки, прятавшиеся в моховой подушке, рыжики, выглядывавшие из-под опавшей хвои… Потом розовые и белоснежные платьица танцующих барышень…

В полубреду, мне грезилось опрокинутое орудие, тела убитых, слышались слова команды, невнятные фразы: «Грязовецкие осадили…», «Наша пушка осталась у австрийцев…», «Вперед, не задерживайся…», «Он убит наповал, разрывная пуля снесла ему черепную кость…»

— Морфию, доктор, еще хотя одну дозу…

В лазарете Её Величества

— Зайка… ранен… Ну, я так и знала! — слышится взволнованный голос под окнами вагона. — Я поняла все, как только получила телеграмму!

Передо мною моя дорогая, любимая…

— Ах, Зайка, Зайка! Ну разве можно быть таким неосторожным?.. Я ведь тебе писала… Умоляла тебя.

Несмотря на острую боль, которая не дает мне вздохнуть, я не могу не улыбнуться.

— Как же можно хлопотать вокруг плиты и не обжечься? Но успокойся, опасность миновала, раны будут заживать помаленьку. А главное, ведь мы наконец вместе!

Появляется доктор Брон с носилками.

— А это к чему же? Разве ты не можешь сам?

— Не волнуйтесь, Александра Александровна! Так ему будет спокойнее. Все заживет, не надо только тормошить его.

— Куда же мы теперь?

— Сейчас едем к папе, он ведь близко, на Греческом. А потом Бронидзе справится по телефону в Царском. Ведь у меня письмо к Императрице, меня обещали принять в ее частный лазарет.

Дома была одна Мария Николаевна. Она была потрясена неожиданностью. Пока что меня устроили на софе, в запасной комнатке. «Папанчик» был в церкви, вскоре я услышал его встревоженный голос:

— Ваня ранен… лежит… Боже мой!

При его приближении я поднимаюсь во весь рост.

— Не волнуйся, ради Бога, раны не опасные! — мы крепко обнимаемся.

Бедный папанчик! Он уже сильно постарел. В тяжелом зимнем пальто, с просвиркой в руках, со слезами, катившимися по щекам, он уже не имел того мужественного, энергичной наружности вида, которым поражал нас еще не так давно. Но когда Мария Николаевна пригласила нас к столу, он уже успокоился и принял прежний вид.

— Вот никогда, не думал, — говорил он задумчиво, — что самый тихонький, самый беспомощный из моих детей и вдруг. — он не договорил своей мысли, — вернулся весь израненный, с письмом на имя самой Императрицы, Георгиевский кавалер!

Как часто родители ошибаются в собственных детях! Он не подумал, что ведь я же привел к нему в Кронштадт свою батарею в самый трудный момент, когда он с горстью людей, отчаянно защищался от двадцатитысячной матросни, но вспомнил мои отчаянные поездки по Кавказу!

— А вы тоже кавказец? Грузин? — спрашивает Мария Николаевна милейшего доктора, который рассыпается в похвалах своему раненому командиру.

В нашей маленькой семье мы всех окрестили кавказскими именами и распределили по-своему. Благодаря этому, из Брона вышел Бронидзе, из Кулакова — Кулакидзе. Брона признали «михайлоном», а ветеринара «костопупом».

— Я… еврей, — проговорил бедняга, уткнувшись в тарелку. В эту минуту вошел брат мой Коля.

Мы крепко обнялись. Он уезжал в постоянную командировку в Лондон, к начальнику артиллерийского снабжения генералу Гермониусу. Он только что женился и ехал туда с молодой женой и тещей. Я горячо поздравил его со счастливым браком.

— Я догадывался об этом уже давно!

— Как так?

— А помнишь, когда я был на твоей батарее под Боржимовым, я присылал к тебе моего старшего разведчика Хаджи-мурзу Дзаболова? Вскоре он уехал в отпуск и, когда вернулся, сообщил мне, что видел, как ты садился в петербургский экспресс в Варшаве, веселый и радостный, в сопровождении двух элегантных дам. «Наверно, они собираются, жениться, — сказал он. — Для них война уже кончилась».

Прибежала Махочка (Ангелиночка осталась в лазарете с ранеными солдатами). Она со слезами обняла меня.

— Но разве ты не носил мою ладанку с девяностым псалмом? — это был ее первый вопрос.

— Носил, не снимая. И каждую ночь, как бы ни был измучен, повторял этот чудный псалом наизусть.

Видимо, ее верующую душу смущала мысль, как же я мог пострадать, несмотря на все это.

— Успокойся, — отвечал я. — Если за что я жарче всего благодарю Провидение, так это именно за эти раны. Они дали мне возможность еще раз увидеть всех вас и спасли меня от конфликта с командиром дивизиона, который в этот самый день вернулся из отпуска.

После обеда доктор Брон отвез меня в лазарет, где меня сразу устроили в отдельной комнате.

Помещение производило чрезвычайно уютное впечатление. Низенький домик был расположен в небольшом саду. Вдоль фасада, снабженного передней и крыльцом, шел длинный, светлый коридор, куда выходили двери целого ряда небольших комнат, занятых койками для раненых. Все было окрашено светлой масляной краской, окна защищены сетками от мух.