Записки самоубийцы

Мне показалось, что я ослышался.

…Болван, это же наш человек! С самого начала мы приставили ее к тебе, чтобы следила и подстраховывала тебя, потому что не очень поначалу тебе доверяли, а туда, к ней тебя должны были часто посылать. Жениться он, собрался, фраер!..

Я, кажется, даже дышать забыл, прислушиваясь к крику Нагиева, меня будто кипятком обдали и я еще сгоряча не очень чувствовал боль.

…Да на ней пробу негде ставить, все наши ее перепробовали. Она тебе, дураку, сказала, что беременна, чтобы ты по-прежнему продолжал курсировать туда и обратно, привязать тебя, дура, к себе хотела, вот и брякнула первое, что в ее идиотскую голову пришло. Подсмотрела ночью, как ты товар вскрывал и запаниковала, чтобы ты не намылился. Нет посыльного в Ереван – нет ей и заработков от нас, понял ты?! Вот и сказала, что ждет ребенка. Откуда она знала, что тебя посетит такая блестящая мысль?! Жениться он собрался на этой армянской прошмандовке!

Я стоял оглушенный, пока не воспринимая ничего отчетливо, но уже чувствуя и зная, что произошло что-то страшное в моей жизни, катастрофа.

…Она, как ты уехал, тут же позвонила мне и все доложила. Что ты уехал радостный, что она обманула тебя, чтобы крепче привязать к себе. Если б ты не стал брыкаться, я бы ничего тебе не сказал. Но сейчас тебе уходить нельзя от нас, невозможно, пойми!.. Ребенок у них будет! Ха-ха! Да если хочешь знать, эта тварь уже десятую спираль меняет!..

Слова Нагиева постепенно доходили до меня, и когда смысл этих слов обжег мне сердце, я, кажется, заорал и набросился на него. Мы повалились на ковер, опрокинули стол, еще что-то, душили друг друга, рвали зубами, били друг друга головами, ногами. Я убил бы его, я ничего не соображал, был взбешен и уничтожен одновременно, я не помнил себя и не понимал, что делаю, одно только знал – надо убить его, оскорбившего, оплевавшего, растоптавшего самое дорогое для меня, самое сейчас единственное, ради чего я не пожалел бы жизни. Нагиев, поняв, что я убью его, сопротивлялся отчаянно, с утроенными силами человека, цеплявшегося за жизнь уходящую. Наконец, ему удалось ударить меня по затылку чем-то тяжелым, и я, почти теряя сознание, но охваченный новой волной злости, что, видно, придало мне свежих сил всего лишь на несколько мгновений, схватил его за волосы и два раза подряд ударил его голову о выступающий мраморный угол камина. Я отключился только убедившись, что и он потерял сознание. Очнулся я, кажется, почти сразу же, может, через несколько минут. Я лежал, уткнувшись лицом в лужу пролитого и всосавшегося в ковер коньяка, наверно, это и помогло мне скоро очнуться. Рядом лежал Нагиев. Я с трудом поднялся на ноги и, держась за стены, шатаясь, пошел в ванную, открыл кран и подставил трещавшую от боли голову под мощную струю холодной воды. Рана на затылке, я ее пощупал, была незначительной, я вдруг непонятно отчего, подумал, что когда стреляешься, стреляешь себе в рот, вот здесь, где у меня рана, должна вылететь пуля. Может, подумал я это оттого, что один из наших в Афгане, с расстроенной психикой, так стрелялся из автомата, я потом видел труп. Или же потому, что вообще людям в критические ситуации порой приходят в голову странные, далекие от реальных дел, совершенно несвязанные с сегодняшним днем, мысли? Я еще раз тщательно промыл и попробовал рану на ощупь. Скорее всего, была содрана кожа, немного крови запеклось в волосах, но я смыл ее, и, отдышавшись, с гудящей, как котел головой, вернулся в комнату. Нагиев лежал без сознания. Я послушал у него сердце, оно билось вполне отчетливо. Я принес из ванной и плеснул ему в лицо кружку воды. Уходя, я услышал из комнаты протяжный, тихий стон Нагиева. Я захлопнул за собой дверь.