Записки сенатора

Когда в заседании комитета прочтен был высочайший рескрипт, все молчало; никто не решался говорить первый. Перед Лихониным лежал сверток бумаги. Через несколько минут молчания Лихонин объявил, что им составлен проект положения о крестьянах, который он просил позволения прочитать. Все восстало: как можно начинать с положения, когда комитет не остановился еще на главных началах, имеющих служить основанием положения, не выяснил себе даже смысла высочайшего рескрипта и циркуляра. Опять молчание. Видя, что никто не начинает, я встал первый.

Начав с того, что, по моему мнению, под выражением «улучшение быта помещичьих крестьян» надобно разуметь освобождение их из крепостного состояния, я объявил, что очень счастлив, не находя ни одного слова в рескрипте, угрожающего лишением законной собственности тех 697 помещиков, которых я являлся представителем и которые пошли бы по миру, за немногими исключениями, если бы у них отнята была эта собственность. Уступка собственности для блага общественного не в первый раз требуется; она предвидена законом, но тот же закон постановляет, что уступающий свою собственность должен быть вознагражден. В рескрипте нет ни слова о том, чтобы в настоящем случае этот общий закон терял свою силу.

Затем я объяснил, какого рода вознаграждение казалось мне правильным, какими способами оно должно быть сделано и какие ресурсы останутся в руках правительства от той операции, план которой я составил предварительно. Я говорил час. Когда я кончил, Веймарн встал, взмахнул, по обыкновению, костылем и предложил комитету выразить мне общую благодарность за удачное разрешение вопроса, столь важного в интересах личных и государственных. Все или почти все встали, но помню, что депутаты от правительства не вставали.

Шеншин заметил, что в рескрипте не говорится о плате за освобождение. Лоде сказал, что речь моя есть импровизация, обнимающая столько вопросов, что трудно было бы обсудить их на память, и потому он полагал нужным просить меня, чтобы я дал комитету письменное изложение того, что мною говорено. Лихонин опять стал просить позволение прочитать свое положение. Корф пробормотал что-то о банках. Комитет заключил просить у меня письменного мнения, которое я и подал.

На следующее заседание я не мог приехать по болезни и, к удивлению моему, узнал, что барон Корф и Лихонин настаивали на том, чтобы пустить мое мнение на баллотировку, что председатель допустил ее и что по баллотировке оказалось три или четыре шара белых, а прочие черные, — если назвать шарами мнение, заявленное гласно каждым членом. Еще удивительнее было, что в числе лиц, отвергших мое мнение, были Веймарн и Зиновьев.

Я очень хорошо понял, что было причиною такого исхода, за исключением Зиновьева, благородного молодого человека. Веймарн давно уже был в каких-то неопределенных сношениях с Орловым; не подлежит сомнению, что Орлов его настроил не соглашаться со мною, — а этого было довольно, чтобы мой сослуживец не поцеремонился отказаться от своего, публично высказанного, мнения; Лихонину прежде всего хотелось устранить обстоятельства, препятствовавшие прочтению его проекта положения; барону Корфу хотелось непременно банка; разорившийся в пух, в долгах по уши, он не имел других надежд избавиться от долговой тюрьмы, как залучиться в директора общественного банка и там устроить свои делишки.

Не знаю, на чьей стороне был наш просвещенный и благородный председатель, но если не на моей, то, вероятно, потому, что я рассматривал землю как неотъемлемую полную собственность помещиков, а крестьянам предоставлял право перехода на другие земли. Граф Шувалов был чисто либерального направления и, как я замечал и лично, не был сторонником отделения крестьян от земли. Депутаты от правительства должны были решить против меня по званию своему. Врангель, комиссионер, обсчитывавший загородные кавалерийские полки на овсе, дорожил, разумеется, более своим положением в официальных сферах, чем своим небольшим имением, и еще более, чем мнением своих доверителей.

Барон Фитингоф сознался мне, что он не мог принять мой проект оттого, что он лишал помещиков рабочей силы, предоставляя им только 105 рублей вознаграждения за работника; что он намерен предложить ввести в России крестьянские отношения прибалтийских губерний. Когда я заметил ему на это, что в вопросе об улучшении быта крестьян, отбывающих три рабочих дня в неделю, странно предлагать меры, усиливающие барщинную повинность, Фитингоф отозвался, что это можно сделать «с известною ловкостью редакции». Какая наивность! Она напоминает мне поговорку черноморских греков: «Немцу только раз удалось провести грека, да и тут он остался в убытке».

Зиновьев явился ко мне с повинною: «Извините меня; мне сказали, чтобы я остерегался ваших мнений, потому что вы будто обещали Орлову повести дело так тонко, что мы на все согласимся». Велио не хотел испортить себе положения, успев выпросить себе из дворянских сумм пособия по 100 рублей в месяц на поездки в комитет!