Записки синих колосьев (СИ)

И когда одна из женщин, потеряв остатки терпения, топнула ногой и с грохотом задвинула за собой дверь, крикнув напоследок: — «Да тебя что, лисица покусала, не пойму я?!» — тогда он вспомнил, да.

Тогда он, наконец, вспомнил.

Вспомнил про синий колосок, про иносторонний лес на вершине озаренной кизиловым светом горы, про лисью девочку в ожерелье смешных пятнистых крыс, что оказалась вовсе не лисьей, а волчьей, волчьей — он знал, что долгий-долгий сон, за которым кто-то принес его обратно в деревню, сном вовсе не был.

Вспомнил, как с тамошних небес лилась молочно-белая от черного лунного света дождевая вода, как всходило туманной розой алое солнце, которого он никогда прежде из-за своей человековости не видел, а в воспоминаниях теперь — угадывал, рассматривал, знал, словно так и было всегда.

Вспомнил ручьи и реки, свежеочищенные каштаны, зажаренные в углях и в оленьей шкуре, ветки сиреневых сакур, где они сидели спина к спине, разговаривая о последней на свете ерунде. О пушистых рыжих хвостах, хвостах белых, оставленных на снегу следах, холодном ветряном голосе, торчащих над макушкой ушах, черной протоке посреди желтого поля, серебряном трубочном дымке, мягко толкающем в плечо мокром носе и «до тех пор, пока я не повстречала в тот предзакатный час тебя, господин Дзи. До тех пор… пока я не повстречала… тебя…».

Вспомнил про разум, стремления, чувства, цель и про то, как всякая живая тварь, имеющая причину остаться, не боящаяся остаться, не могущая помыслить себя без того, чтобы остаться, умерев — не умрет.

Не умрет, даже если умереть не должна была, даже если не испугалась, даже если привела к себе свою смерть сама — нарочно, нетерпеливо, рано, очень и очень рано, но с жестокой детской радостью, обреченно, умоляюще, неизбежно.

Как заплутавший в реках мира сом, не отпустивший мечту о запропастившейся луне. Как собака, живьем закопанная во дворе — уснувшая, но слишком мечтающая еще хотя бы раз проснуться да разлепить глаза. Как не самый настоящий и не самый, возможно, белый, но волк, ни за что не желающий оставлять свою любимую, милую, драгоценную сердцу последнюю волчицу одну.

Как волк, которого она сама в нем, зная о том или нет, вскормила…

Как верный и преданный, до неотступного идущий следом, несмышленый новорожденный волк.

颪

Он ждал ее под той же вишневой яблоней, на которой они сидели когда-то недавно или давно, и, покуривая поблескивающую в лунном свете серебряную трубку, волновался, боялся и нервничал, что она не узнает и не придет.

Или, возможно, узнает, но разгневается, по-смешному прянет ушами, ударит, как хлыстом, хвостом, но всё равно не придет: подумает, что ему рано или поздно надоест и он уйдет, хоть Дзи и понятия не имел, куда бы ему идти теперь.

Яблоня беспокоилась на легком приятном ветерке, которого для него здесь прежде не существовало, на одеяло из мягкой вайдовой травы осыпались цветочные семена. Над головой, потренькивая и позвякивая, носились светящиеся духи цвета милори — то садились на плечи, вольготно размахивая ножонками и трепеща крылышками, то вдруг подрывались, перебирались ему на голову, начинали тягать за прядки или играть в стоящих торчком белых ушах, и тогда Дзи с притворным раздражением отмахивался ладонью, показушно выпускал когти, задувал на мелкоту пахнущим шалфейным розмарином табаком.

Мелкота разлеталась, пряталась за яблоневым стволом, о чем-то оттуда верещала, будто заведенное пряльное веретено, а он, то помахивая двумя белыми хвостами, то тревожливо те обглаживая и заглаживая, пытаясь уложить торчащую клоками шерсть, всё ждал, всё украдкой оглядывался по сторонам, давая себе зарок, что дотерпит, дождется, не станет подрываться и никуда бежать: у него теперь всё время обоих миров дремало, скутавшись мышкиным клубком, по карманам, и Кейко наверняка рано или поздно простит, перестанет злиться, придет.

Кейко придет, придет, придет…

…и она действительно пришла.

Просто вышла откуда-то из-за той стороны берега, где горы пластилинили глиняные бока и белый сокол, обратившись белым петухом, начищал, усевшись на вершине, перья, принесла с собой отзвук высушенных полых черепков из меди и злата и, одевшись в искрящийся мандариновый свет, знакомой рыжей лисицей с тремя непослушными хвостами да торчащими над макушкой ушами пошлепала по идущей рябными кругами реке.

И ничего как будто не было, и ничего не изменилось — только прежнее тело Дзи, порезанное вдоль иссочившихся вен и опоенное горькой настойкой ядовитого корня, покоилось не то в постели, не то уже в снежной деревенской земле, а тело новое, с ушами, белилами и хвостами, смущенно убирая за оби трубку, поднималось, с непривычки спотыкаясь на высоких гэта, шло навстречу, угловато и неуклюже промахиваясь мимо выплывающих со дна кувшинок: ходить по воде так, чтобы не тонуть, он еще не умел, а ноги то и дело, слушая сердце, а не какую-то гордость, пытались надсадно бежать…

И, конечно же, побежали.