Записки следователя

Можно было, конечно, просто разделить по три тысячи на брата, но для этого надо было признаться в том скрытом разговоре, который они вели друг с другом, а на это ни один из них не решался. Они уже друг другу не верили, и они уже друг друга боялись.

У Климова воля была сильнее. Ладыга понял, что ничего не добьется и что придется ему обойтись шестью тысячами.

Они вышли. Климов сказал, что ему направо, Ладыга сказал, что ему налево. Они простились, договорившись, что встретятся завтра вечером в ресторане «Ша Нуар». Они разошлись, зная, что завтра вечером ни один из них в ресторан не придет.

Ладыга уехал бы первым поездом, но он рассудил, что уехать придется на всю жизнь или, по крайней мере, на много лет, что надо устраиваться на работу, чтобы не бросаться в глаза, и надо иметь по крайней мере хоть аттестат об окончании школы. А аттестат этот лежал в канцелярии Медицинского института. Он сразу поехал в институт. Но опоздал — канцелярия уже не работала. Он привязался к какому-то своему бывшему товарищу, повел его в ресторан, напоил и, наврав что-то очень путаное, напросился к нему ночевать. Утром он встал, когда товарищ еще спал, не прощаясь, ушел и на извозчике поехал в институт. Он попросил свои бумаги, объяснив, что учиться больше не может, так как вынужден поступить на работу. Его заставили написать заявление, потом секретарша пошла, чтобы получить резолюцию начальства, потом вернулась с резолюцией и отдала Ладыге бумаги.

Ладыга ждал ее возвращения, и сердце у него билось очень тревожно. Думал он и передумывал, велика ли опасность, и получалось по его расчетам, что совсем невелика. Во-первых, могли не найти маузера, во-вторых, если даже нашли, может быть, Миронов купил его на рынке и тогда концы обрываются, по маузеру ничего не узнаешь. Но если даже маузер зарегистрирован, то все равно путь от маузера до него, Ладыги, долгий. Суток еще не прошло с ограбления, за это время не доберутся. Получалось по логике, что бояться ему совершенно нечего, но все-таки сердце билось у него тревожно, и он на всякий случай, хоть никогда и не верил в бога, помолился, чтобы бог его спас, и дал богу слово, что больше никого убивать не будет. Спокойнее от этого он не стал. Каждый человек, входивший в канцелярию, казался ему работником угрозыска, пришедшим специально за ним. Немного ему полегчало, когда он получил бумаги. Тут он даже стал хвастать перед самим собой своей смелостью, минуты две улыбался и благодарил. Наконец он вышел. Лекции уже начались, и коридор был пуст. «Кажется, пронесло», — подумал он. Пошел к выходу и решил, что на всякий случай зайдет сейчас в маленькую какую-нибудь парикмахерскую и сбреет свои усики. «Мало ли, — думал он. — Опасности, конечно, нет, но береженого бог бережет». Странно, но только гораздо позже он вспомнил, что сбрил усы еще накануне. Он все время чувствовал на верхней губе свои франтовские усики. Ему даже хотелось разгладить их пальцами, но он почему-то боялся этого. Ему нужно было в парикмахерскую. Это он твердо знал. Настроение при этом было у него неплохое. Он неожиданно для себя стал очень суеверным, и ему показалось, что, раз он помолился, значит, ему уж наверно ничто не угрожает. Он вышел из институтского здания. Какая-то машина стояла у подъезда. Не обратив на нее внимания, он повернулся и пошел вдоль по улице. За углом, помнилось ему, была маленькая парикмахерская. Но дойти до парикмахерской ему не удалось. С двух сторон его взяли под руки.

— Тихо, — сказал Васильев, — пройдем к машине.

Ладыга рванулся, но почувствовал, что держат его крепко, что вырваться не удастся. С трудом передвигая ноги, он дошел до машины и сел. По сторонам сели два работника угрозыска, по-прежнему держа Ладыгу за руки. Он подумал, что сейчас был бы уже на третьем курсе, скоро предстояло бы перейти на четвертый, и проклял Михайлову, Мещанинову, Климова, которые втравили его, как теперь ему казалось, в дурацкую эту шайку. Не проклял он только себя самого, потому что, по странному свойству психологии глупого человека, был почему-то твердо убежден, что, во всяком случае, он-то, Ладыга, конечно, ни в чем не виноват и страдает совершенно безвинно.

И снова сидит Васильев у Мещанинова. Проснулся сын-офицер. Застонал от головной боли, нашарил в буфете бутылку водки и выпил, закусив корочкой хлеба. Ему не стали мешать. Лучше всего он был, когда спал. Он и вправду сразу заснул и во сне бормотал что-то невнятное. Старик Мещанинов продолжал разговор с Васильевым: