Записки солдата

Мы заканчивали наряд, когда телефонисты стали снимать провода, а работники штаба — грузить на машину полковую канцелярию. Наш взвод присоединился к колонне, и мы покинули город. Колонна прошла километров пятнадцать, потом повернула обратно и остановилась в предместье, вблизи какого-то совхоза.

Было очень холодно, и я со старшим сержантом пошел к брошенному дому. От разваленной печи отвратно несло сажей, и, хоть стены защищали от ветра, нам показалось здесь холоднее, чем на улице.

Мы вернулись к своему подразделению. Лица бойцов сердитые, покрасневшие от холода.

— Чего мы здесь стоим?

У меня образование было выше, чем у всех остальных во взводе; бойцы считали, что я должен отвечать на любой вопрос.

Я сказал, что командир полка еще не успел сегодня доложить мне обстановку. Это развеселило ребят, а старшина, который сидел в отдалении на груженой подводе, подозвал меня, чтобы узнать, чего смеются. Мы с ним закурили самокрутки (как старшина, он доставал махорку и мог не курить паршивых немецких сигарет), и он сказал:

— Видишь вон тот красный дом?

— Вижу.

— Иди туда и помоги ребятам получить колбасу.

Он заботился о взводе, но, будучи ленивым, часто использовал мое послушание.

Только я успел сделать несколько шагов, как колонна двинулась вперед.

— Беги на склад, пусть немедленно возвращаются! — изменил старшина приказ, и я пустился бежать.

Порядок получения колбасы был сложен и неудобен. В одни руки выдавали только по два круга, поэтому один боец стоял с мешком за углом склада, а двое других носили ему колбасу. Мешок уже почти наполнили, и мы, разделив груз на равные части, пустились догонять полк, но присоединились к нему только в городе.

Полк остановился у вокзала, и мы заняли свою старую квартиру.

Земляк устроился на соломе с большущим куском колбасы и продекламировал со свойственным ему акцентом:

— «Сладок будет отдых на снопах тяжелых».

Словно в ответ на это, в дом влетел связной и крикнул:

— Выходи строиться!

Полк построился и, простояв до сумерек, двинулся к вокзалу, или, точнее, к тому месту, где раньше был вокзал. Мы пробыли около часа у куч обожженного, как черепки, кирпича — это было все, что осталось от станционных строений, — в ожидании приказа двигаться дальше. Вблизи от нашего подразделения громоздился разбитый танк и рядом лежал сгоревший танкист. Был он махонький, росточком с тринадцатилетнего мальчонку. Дальше еще разбитый танк, и рядом тоже маленькие обуглившиеся тела танкистов.

До сих пор я не знал, что, обгорая, человек так обидно уменьшается в размерах.

Наконец полк двинулся и пошел вдоль колеи. Элеватор, еще днем подожженный немецкой артиллерией, горел, выбрасывая голубые языки пламени, и освещал огромные склады, которые фашистам не удалось поджечь.

Старшина не мог равнодушно смотреть на продовольствие и, кликнув нескольких бойцов, показал на открытую дверь одного из складов, откуда выносили и грузили на машину ящики, банки, мешки.

— Идите получайте продукты!

Я умел читать по-немецки, и поэтому он отрядил меня старшим.

Внутрь склада нас не пустили, а в водке отказали. Продукты нас интересовали мало, у нас была подвода, груженная харчами. Для вида мы взяли ящик шпрот и ящик конфет, но, отойдя от склада, бросили их на дороге, к превеликой радости обыкновенного пехотного подразделения, которое не имело даже такого доступа к складам, как наш взвод.

Сунув несколько коробок шпрот за пазуху, чтоб они согрелись, я побежал догонять своих. Это было трудно, бежать пришлось вдоль дороги по неутоптанному снегу, а батарея «45» ехала сегодня без задержек, и колонна двигалась быстро.

Скоро полк свернул с железнодорожного полотна в степь. Я оглянулся назад. Города не было видно, лишь зарево от пылающего элеватора вздымалось на горизонте. Снова степь, ветер и мороз. Снова маленькие хутора, без приветливых огоньков, с темными проемами окон, белые трубы на черных пожарищах. Ночь, тысячи ног движутся, утаптывая снег на бесконечных степных просторах. Тело наливается усталостью. Неужели я когда-нибудь забуду эти ночи? Неужели придет время, когда я буду только вспоминать о них?

В полночь показывается несгоревший хутор, и звучит команда:

— Привал!

Я вхожу в ближайший дом и, пока не набилась полная комната бойцов, ложусь на лавку. Хозяева только выбрались из погребов и еще не успели натопить. Холодно. Сквозь полуопущенные веки я вижу, как в комнату входят старший лейтенант, а с ним Красов, Земляк и Кузьмин. Эта тройка — из числа привилегированных во взводе. Они берут у хозяйки стакан, наливают водку и сетуют, что нечем закусить. Я молча лежу на лавке и жду — пригласят меня выпить или нет. Я устал, у меня плохое настроение, и все люди кажутся мне сейчас эгоистами. Я уверен, что меня не заметят, и обида охватывает меня все сильнее и сильнее. Когда надо послать самого грамотного — тогда меня… Но старший лейтенант поворачивается в мою сторону и спрашивает:

— Почему не подходишь к столу?

— Устал, — говорю я громко, а мысленно возмущаюсь: «Вам по двадцать пять, а мне — сорок! Могу я устать или нет?»