Записки солдата

Еще во время формирования случилось происшествие, после которого мы с Оленченко подружились. Как-то на дивизионном учении нашему взводу отвели под квартиру деревенскую баню. Мы вернулись с задания и лишь после долгих споров со связистами, захватившими баню, пока разведка ходила на операцию, реализовали, так сказать, свое право на помещение.

Все уже улеглись, когда пришел лейтенант из роты связи и предложил немедленно освободить баню. Он произнес речь очень резкую и грозную, но мы даже не шевельнулись. В помещении было темно. Чтобы не ставить лейтенанта в неловкое положение, все просто молчали, делали вид, что спят.

Лейтенант все больше распалялся, а мы молчали: наш командир приказал занять помещение, и все. Ни командира взвода, ни старшины здесь не было, подать команду было некому, лейтенант же обращался ко всем вместе и ни к кому в отдельности. Вообще же вывести нас из бани было проще простого. Надо было только крикнуть: «В ружье!» — и эти два слова мигом вымели бы солдат из помещения. Но лейтенанту это, очевидно, не приходило в голову. Он продолжал выкрикивать угрозы, всякий раз начиная с «я»:

— Я приказываю! Я требую! Я предупреждаю!

Боец Сенов, который лежал с Оленченко за пустой бочкой для воды, не выдержал и подал реплику, что «я» последняя буква в азбуке. Мы расхохотались. Лейтенант зажег спичку и посветил туда, откуда прозвучал голос. Сенов спрятал лицо за бочку, и лейтенант увидел только Оленченко.

— Ваша фамилия?

— Оленченко.

— Я научу вас, как разговаривать с командиром, — сказал лейтенант.

Только теперь, когда дело зашло так далеко, мы поняли, что повинны в серьезном нарушении дисциплины. Кто-то, кажется Красов, подал команду:

— Выходи строиться! — И весь взвод послушно покинул помещение.

На следующий день с нами беседовал командир взвода. Я слышал, что реплику подал Сенов, и теперь с любопытством ждал, как он поведет себя.

Оленченко заявил, что в разговор не вступал и вины за собой не признает.

— Кто же тогда сказал? — спросил командир. — Признавайтесь, иначе отвечать будет Оленченко.

Все молчали. Лейтенант знал, что Оленченко парень несдержанный, и был почти уверен, что нагрубил именно он.

— Я пишу рапорт на Оленченко, — сказал командир и поднялся с места.

— Ну что же, отвечать так отвечать, — вздохнул Оленченко.

Я взглянул на Сенова. Он сидел молча, уставясь в пол. Это меня взорвало.

— Весь взвод знает, кто оскорбил лейтенанта, — вмешался я, не в силах скрыть возмущения. — Но бойцам хотелось бы знать, все ли разведчики смелые и мужественные люди.

Вокруг послышался одобрительный шум. Сенов так побледнел, что на него было противно смотреть, но продолжал молчать.

— Кто как, а я вдвоем с Сеновым на задание не пошел бы. И никому не советовал бы, — сказал я и сел.

После этого Сенова перевели в стрелковую роту, а на фронте как-то всегда получалось, что в разведку я шел в одной группе с Оленченко.

В темноте теряешь чувство пространства и времени. Останавливаемся, лишь когда впереди вдруг раздается нервный стук в дверь. Мы приседаем от неожиданности и видим на фоне неба темный контур дома. Он не более как в шестидесяти — семидесяти шагах от нас. Снова доносятся звонкий стук в дверь и несколько неразборчивых слов; слышно, как звякает оружие.

Мы лежим, затаив дыхание. Зачем стучали? Предупреждали о подозрительных шагах на дороге? Просили воды? Спрашивали, который час?

Пролежав неподвижно минут десять, мы тихо отползаем назад, к «ядру». Собравшись все вместе, напряженно прислушиваемся. Тихо. Ни звука, ни шороха.

Нам надо взять «языка». Кандидат в «языки», должно быть, часовой у ворот.

Справа от нас темное пятно — может, дом, может, сад. Старший лейтенант поручает расследовать это мне и Кузьмину. Не успеваем мы проползти и трех метров, как слышим чьи-то шаги. На скрипящем снегу они отдаются четко и гулко. Это, должно быть, почтенный человек, он идет медленно, ровно, солидно. Мне вспоминается лицо мертвого немецкого офицера, который лежал на носилках возле дома, когда мы захватили в плен итальянцев. Тот офицер, верно, тоже ходил так же солидно. Может быть, это он? Нет, не он. Мертвые не возвращаются.

Шаги направляются к дому, в дверь которого стучал часовой, постепенно становятся тише и наконец совсем замирают. Открывается и закрывается дверь. Снова шаги. Человек возвращается. Он проходит от нас чуть ли не в двадцати метрах, потом шаги удаляются, затихают. Стук щеколды. Открывается и закрывается дверь.

Вдруг взвивается ракета и зеленым светом озаряет село. Мы зарываемся головами в снег, но успеваем заметить часового и пулемет у ворот, часы показывают 22.00. Решаем подождать еще два часа. Может быть, это проходил начальник караула? Если так, он пройдет в полночь.

Минуты тянутся медленно и нудно. К тому же холодно и нельзя кашлять. Закурить бы! Некоторое время я целиком погружен в мысли о куреве. Начинают мерзнуть ноги. А сколько еще лежать — неизвестно. Вдруг слышатся знакомые шаги. У меня по всему телу пробегает нервная дрожь. Сейчас начнется. Пан или пропал.