Записки солдата

— Вот тебе Черное! — с сердцем крикнул Юхим Мусиевич и влепил ему такую затрещину, что ученик едва устоял на ногах.

Морей в Российской империи было много, но Ивась запомнил все названия за один урок и на всю жизнь. И если у детей нашего времени все эмоции, связанные со словом «море», полны романтики, то у Ивася с этим словом ассоциировались только слезы избитого товарища.

Случилось так, что на другой день был урок отца Антония. Ивась бывал с родителями у него в гостях и привык видеть батюшку, невысокого, смуглого, как цыган, веселым и приветливым хозяином, если не за рюмочкой, то за картами (разумеется, не географическими). Видел он отца Антония и в церкви. Там священник не улыбался и держал в руках не карты и не рюмочку, а крест или кадило. И лицо у него было смиренное, с глазами, возведенными горе́, к богу, нарисованному на потолке церкви.

В классе отец Антоний выглядел совсем не таким, как в церкви и дома. На лице у него была одна строгость.

Он начал с проверки, не позабыли ли ученики за лето выученное в прошлом году. Вызвал самого худшего ученика и предложил ему рассказать, что нарисовано на картинах, которыми увешаны стены класса.

— Что изображено здесь? — показал он на рисунок, где бородатые люди с простынями на плечах толпились у стола, а Иисус Христос стоял с протянутыми руками возле бочки.

Ученик молчал.

— Кто не учит закон божий — не почитает церковь. Так? — спросил отец Антоний.

— Так, — ответил ученик.

— А кто не почитает церковь — не почитает бога. Так?

— Так, — ответил ученик и, как кролик, не моргая, уставился в лицо отцу Антонию.

— А кто не почитает бога, тот грешник. Так?

— Так.

— А грешников карает и бог, и церковь. Так?

— Так.

— Что же изображено на этой картине? — повторил поп свой первый вопрос.

Ученик хлопал глазами, силясь припомнить, что там изображено. Неожиданно законоучитель огрел его такой оплеухой, что по классу пошло эхо. Ивась едва удержался, чтобы не охнуть. Ученики второго отделения, еще не знавшие отца Антония как педагога и улыбавшиеся при виде третьеклассника, который не может ответить на вопрос, теперь сидели с испуганными, напряженными лицами.

— Чудо… — подсказал поп.

— Чудо, — повторил ученик, но что сказать дальше — не знал.

Отец Антоний подождал минуту и ударил еще раз. Мальчик пошатнулся и перевел отупевший от страха взгляд с картины на законоучителя.

— Чудо в Кане… — подсказал педагог.

— Чудо в Кане, — повторил за ним ученик.

— Не знаешь, как дальше? — спросил пастырь и дал новую оплеуху. — Галилейской.

— Галилейской, — как лунатик, повторил ученик.

— Теперь скажи полностью, что изображено на этой картине?

— Чудо в Кане Галилейской.

— Правильно, — похвалил поп и показал на другую литографию, где была нарисована девочка, поднимавшаяся по лестнице в храм.

— Сретение господне, — сказал ученик.

— Вот тебе сретение господне! — рассвирепел наставник и так хватил ученика, что тот весь скорчился. — Отвечай, что изображено?

Боясь не угадать, мальчик молчал. Из глаз у него текли слезы, но он не осмеливался их вытереть и только часто-часто моргал.

— Введение…

— Введение, — повторил ученик.

Отец Антоний выдержал паузу и, поскольку продолжения не последовало, снова ударил.

— Во храм.. — подсказал священник и добавил к словам удар кулаком.

— Во храм пресвятой богородицы, — договорил ученик до конца и тем избавил себя от очередного удара.

— Так. А что здесь изображено? — продолжал отец Антоний, показывая на следующую картину.

Он нарочно выбрал худшего ученика, чтобы на первом же уроке напугать всех и заставить учить закон божий внимательнее, чем другие предметы. Была тут и еще одна хитрость: преподавание закона божьего отец Антоний после первого урока перепоручил Юхиму Мусиевичу, а тот на этих уроках почти никого не бил, приберегая, очевидно, силы для предметов, которые считал более полезными. Поп догадывался об этом и время от времени сам давал урок. При этом он так наверстывал, что, услышав его голос на пороге школы, все притихали.

Педагогические методы церковноприходской школы вызывали у Ивася страх, и он учился очень старательно, чтобы не стать объектом заботы своего папы или священнослужителя. Нагромождение строгостей в школе и дома, непрерывные побои, свидетелем которых он был, очень рано уничтожили в нем непосредственность мыслей, желаний и стремлений, которая в нормальных условиях свойственна детям и старше семи-восьми лет. Малыш стал замыкаться в себе, боясь сделать, спросить, сказать что-нибудь не так, — ведь за все это попадало.

Если Хому, старшего брата, каждая взбучка только закаляла и он после этого становился еще бесстрашнее, то Ивась, наблюдая новую экзекуцию, наоборот, все более терял отвагу. Возможно, это было еще и потому, что ожидание боли страшнее, чем самая боль, и, таким образом, как ни парадоксально, смотреть на порку страшнее, чем быть выпоротым самому.