Записки солдата

Значит, взрослые не говорят всей правды? Он и раньше чувствовал это, но теперь у него была твердая уверенность, что взрослые, зная все, — а иначе быть не могло, ведь они никогда не отвечали на его вопросы «не знаю», — не открывают ему всей истины.

Этот случай не поколебал его веру и не вызвал ни малейшего сомнения в существовании боженьки. Он уже знал в школе, что мир сотворен богом. Не будь его — откуда бы миру взяться? Да и ни от кого он не слышал, что бога нет. Но некоторые рассказы взрослых он и прежде ставил под сомнение. Куда, например, деваются люди после смерти? Он видел, что их закапывают в землю, и знал, что они там гниют. А мама говорит, да и в школе он слышал, что после смерти люди отправляются либо в рай, либо в ад. Как же так? Правда, взрослые уверяют, что в рай и в ад идут только души. Но он сам видел на картине Страшного суда, что не одни души — и тела встают из могил. И потом — разве душу не закапывают в землю вместе с телом?

Нет, пока сам не станешь взрослым, никто не скажет тебе чистую правду.

Ивасю захотелось поскорее вырасти, чтобы узнать обо всем.

4

На факты политической жизни Ивась стал реагировать с восьми лет.

Наибольшее впечатление произвела на него смерть Столыпина.

Однажды отец пришел от знакомых и сказал матери:

— Слыхала? Столыпина убили. Председателем совета министров царь назначил Коковцева.

— А как убьют Коковцева, тогда я стану министром, — сказал Ивась, честолюбивые мечты которого питало сравнительно высокое положение учительской семьи в селе и уважение мужиков к Юхиму Мусиевичу.

Отец неожиданно рассердился. Он больно дернул кандидата в премьеры за вихор и строго проговорил:

— Гляди не ляпни эдакое при отце Антонии.

Ивася в слезах (Юхим Мусиевич был опытный педагог и знал, как надо выдрать за волосы, чтобы добиться максимального эффекта) выгнали из спальни, а родители продолжали говорить уже шепотом.

Потом мать объяснила Ивасю, что, услышав его слова, отец Антоний мог бы написать донос: учитель, мол, считает естественным, что убивают царских министров.

— А кому отец Антоний доносит? — поинтересовался Ивась.

— Вырастешь — узнаешь… Не надо про это болтать… Не надо про политику…

— А что такое политика? — не утерпел Ивась.

— Узнаешь, как вырастешь… Отец тебя выдрал — вот она и политика, — грустно улыбнулась мать.

Сообразив, чем пахнет политика, Карабутча притих, решив, что и в самом деле лучше погодить, пока станешь взрослым и сам узнаешь, что к чему.

Другое политическое событие, о котором стало известно Ивасю, произошло летом.

Дед Мусий, как уже сказано, целыми днями просиживал в лавке потребительского общества. Если там даже совсем не было покупателей, то оставался приказчик, с которым можно точить лясы, попыхивая самокруткой. Сидя на пороге лавки, видишь всю площадь с церковью в центре, видишь, кто куда пошел, кто куда поехал, можно окликнуть каждого прохожего, идущего в волость, расспросить, что ему там надо. Словом, сидеть у лавки куда интересней, чем возле хаты на завалинке.

В тот несчастливый день было много покупателей, и интересные беседы не утихали до самого обеда. Только в полдень дед Мусий вышел, чтобы справить малую нужду. На площади людей не было, и дед пристроился тут же, возле лавки. Вдруг послышался колокольчик и лошадиный топот. Старик обернулся и увидел, что на площадь вылетел фаэтон, запряженный тройкою. В фаэтоне сидел барин в черкеске, с красным башлыком на плечах и кинжалом за поясом. За ним верхом ехал стражник. Дед Мусий с первого взгляда узнал в барине земского начальника.

Незадолго перед тем земский начальник, или, как его называли крестьяне, просто «земский», отдал строгий приказ снимать перед ним шапки, а тех, кто не снимет, сажать в кутузку. Дед Мусий пришел в замешательство: прикинуться, что он не видит фаэтона, было невозможно, а прекратить «дело» оказалось нелегко. Между тем из лавки уже вышли люди, они стали у порога, сняли шапки. Дед решил выполнить приказ, одной рукой помогая себе справить нужду, он другой снял шапку и через плечо поклонился земскому начальнику.

Однако почтительность старика привела к совершенно неожиданному для него результату: лицо земского побагровело, он остановил экипаж и, вскочив, заорал на всю площадь:

— Запереть его!

Стражник немедля налетел на деда Мусия и погнал его впереди своего коня к кордегардии мимо мужиков, стоявших потупясь в страхе, чтобы земский, помилуй бог, не увидел на лицах улыбки и не перенес гнев на них.

Дома сперва встревожились, что старик не пришел обедать, а потом решили, что он, верно, отправился к кому-нибудь в гости, и успокоились. Бабка Марьяна к тому времени уже умерла, и дед был вольный казак. Какой же был переполох, когда под вечер пришел сотский и, сообщив, что дед арестован за политику, передал просьбу арестанта принести ему поесть.