Записки советского интеллектуала

Но в 1957 году секретарем парторганизации музея стал Л. А. Сокольский, бывший аспирант нашей кафедры. И он захотел занять мое место — место зам. директора. Был организован мой доклад на партбюро, и подговоренные Сокольским лица резко (и от души скажу — несправедливо) высказались обо мне, о моей работе. Отвечал я тоже резко. На постановление заслушать еще один мой доклад через месяц сказал, что я не мальчик для битья. Это сошло мне лишь благодаря доброму отношению директора Л. А. Ястржембского. Сошло, конечно, «пока». Неясно, каков будет следующий «ход» Сокольского.

Не иду к Толстову, боясь, что он будет меня укорять. А тут приходится выслушивать такую дурно пахнущую напраслину — и от кого! — задумался я…

Толстов принял меня как блудного сына, обласкал. Тут же объявил конкурс, и с осени я уже работал в Институте этнографии старшим научным сотрудником. Никаких «помучаю» не было.

— Кого вы мне посоветуете вместо себя? — спросил директор музея.

— Я думаю, Лев Андреевич, что тактически правильно вам будет взять Сокольского. Но он долго в этой шкуре не продержится, и следующий, уже постоянный ваш заместитель — это Михаил Маркович Шегал.

Так и получилось.

Мозжинка, февраль 1985 г.

Игорь Грабарь

В искусстве он был воплощением жизнерадостности. Изящна, пронизана светом его живопись: «Мартовский снег»… огромный букет незабудок… В науке — редкая основательность, глубочайшие познания, горячая, деятельная любовь: монументальная «История русского искусства»[151]…

Я кончал университет и работал в Комиссии по истории Москвы. С моим дорогим учителем Петром Николаевичем Миллером сидели мы в пустой и светлой комнате Сектора истории СССР, когда бесшумно вошел небольшого роста, кругленький, совершенно лысый пожилой человек в изрядно потертом костюме, лацкан которого украшал орден Трудового Красного Знамени. Тогда ордена были редки, их не носили, как теперь, на колодочке, а привинчивали, не жалея костюма. О награжденном говорили запросто, что он «провертел дырку в пиджаке». А этот воспользовался пиджачной петлицей.

— Могу я видеть Марию Михайловну Зайцеву? — сказал он каким-то несколько сдавленным голосом. — Мария Михайловна просила меня зайти.

— Спуститесь-ка в буфет, — сказал Миллер мне, — напомните Марии Михайловне, что она пригласила Игоря Эммануиловича Грабаря, — и за своими очками сделал — одному мне — «страшные глаза». Конечно, я помчался со всех ног.

Так состоялось знакомство. И с тех пор мне случалось видеть Грабаря. То он делал доклад о каком-либо шедевре. То вел заседание об охране памятников. И еще я узнал, что он прекрасный практик-архитектор. Построил, например, так называемую Захарьинскую больницу — здание красивое, солидно-прочное и удобное, где даже коттеджи для персонала имели не только жилые комнаты, но и холлы с камином для отдыха.

Как всякий настоящий мастер, Грабарь любил и уважал то, что сделали другие мастера. Нельзя было и представить лучшего главу всех наших работ по реставрации. Он организовал и большой Институт истории искусств, набрав туда и пожилых мэтров — людей искусства, и талантливую молодежь. Здесь блистали и имена корифеев — Жолтовского и Щусева, Рыльского и Лазарева, работали и многие мои знакомые — Маковецкий, Косточкин и другие. Грабарь пользовался огромным авторитетом в самых высоких кругах и употреблял свои связи то для защиты памятника архитектуры, которому угрожало уничтожение, то для издания книги, которую не хотели издавать, то для спасения человека, которого, как тогда было в обычае, начинали травить. И для таких, как я, само его существование означало надежду на лучшее.

Падение мое задержалось на Музее истории и реконструкции Москвы, где я стал заместителем директора по научной части. Зацепившись за пункт Положения об этом музее, разрешавший издавать «Труды», я стремился напечатать хотя бы несколько книг исследователей Москвы. Среди них была и небольшая книжечка «Репин в Москве»[152], которую «Московский рабочий» почему-то упорно отказывался издавать.

А что, если она будет под редакцией Грабаря? Небось тогда не отвергнут!

И вот на закате погожего летнего дня мы с директором музея Львом Андреевичем Ястржембским сошли с электрички на платформу Абрамцево, имея при себе (довольно толстую все же) рукопись.

— Скажите, пожалуйста, где здесь дача Грабаря?

— Во-он, самая большая, — ответил первый же встречный.

К этой даче надо было пройти через дворик с несколькими строеньицами, где, видимо, жила семья, обслуживавшая Грабаря.

— Дома ли Игорь Эммануилович?

— Конечно, дома!

«Конечно, дома» и «конечно, можно» — только эти слова, наверное, и были здесь приняты.

А через раскрытые окна дачи доносились звуки фортепьяно. Мы постучались легонько и осмелились войти — ведь понятно: они играют в четыре руки, стука не слышат.

За раскрытым роялем сидели два пожилых человека: Игорь Эммануилович и его жена. Смущение не давало нам выговорить и слова.

— Ну, ну, ничего. Рассказывайте, с чем пришли! — ободрил нас хозяин и провел в соседнюю комнату.