Записки советского интеллектуала

Коля умер почти двадцать лет тому назад, а я до сих пор очень ясно помню его похороны. Провожающих было немного, а истфаковцев всего трое — две «девочки» с его курса да я. Гораздо больше было офицеров, его сослуживцев. Колю, как видно, любили: во всех выступлениях чувствовалась не только общая печаль, но и большое уважение к покойному. Я говорил последним — и, кажется, для всех был нов краткий рассказ об Овчинникове-археологе, исследовавшем русские раскопки и подмосковные курганы, о его, так сказать, довоенном увлечении древностями Родины, которые пришлось оставить, чтобы бороться с напавшим врагом, и к которому всю жизнь хотелось вернуться, да вот не было возможности, о душевном богатстве Коли.

— Вы пойдете с нами в ресторан? — спросила Колина вдова, а меня как-то оцарапала ее интонация, как бы предвкушавшая удовольствие тризны. Я посочувствовал ей и откланялся…[154]

Снова раскопки в Москве

Итак, я снова в Институте этнографии. Как-то особенно тепло оттого, что и ученый совет избрал меня столь подавляющим большинством, и сотрудники института — особенно старые, кого я знал еще «тогда-тогда», — приняли меня буквально с распростертыми объятиями. Прежние аспиранты и докторанты теперь заведовали секторами, были старшими научными сотрудниками. И их доброе ко мне отношение как-то особенно радовало. Помимо всего возник и такой самоутверждающий ход мысли: «Наверное, я был им в свое время неплохим начальником, если сейчас они так ласкают меня». Массу ободряющих приветствий я получил и от людей, как будто бы мало знакомых. С Павлом Иосифовичем Борисковским, например, у меня были хорошие, но корректно-деловые отношения: он и жил далеко — в Ленинграде, и специальность имел далекую от моей: палеолит. Но при первом же случае он разыскал меня и долго участливо расспрашивал о том, как все произошло, радовался искренно вместе со мной, как близкий человек.

Конечно, были и такие, кому мое возвращение не понравилось; даже не в институт, а в археологи. Это можно понять: ведь мое возвращение в Академию наук было и неким щелчком в нос тем, кто меня выгнал. Дубынин и Розенфельдт, например, не могли даже скрыть своей злости; при первой же встрече Дубынин упрекнул (неизвестно кого — наверное, меня) за мое зачисление: «Как же, мол, так? Что же это делается?» Наверное, так же думал и Медведев, но держался подчеркнуто корректно. И они с Засурцевым стали дарить мне свои работы с надписями дружественными, почти нежными.

Может быть, почувствовали, что им не удалось избавиться от Рабиновича, что я вернусь еще к раскопкам в Москве. В таком случае они оказались прозорливее меня: я о раскопках в Москве не думал — слишком сильно мне, что называется, «дали по рукам».

Запрета на мои занятия археологией Толстов на этот раз не наложил и даже очень сочувственно отнесся, когда я сказал ему, что хотел бы продолжить работы Чернецова в Мангазее, что Чернецов просил меня об этом. И я начал готовить экспедицию в Мангазею. Далеко от Москвы.

И тут вдруг… Ах, опять это «вдруг» — не слишком ли часто я говорю так, хотя хорошо помню слова покойного папы, что «вдруг и чирий не вскочит».

Конечно, всерьез о больших раскопках в Кремле я не думал. Но маленькие около Кремля, еще работая в музее, провел все же после XX съезда, летом 1956 года. Как-то, проходя мимо Троицких ворот, увидел, что у их старинного предмостного укрепления — Кутафьи поставлен деревянный заборчик; сносят одну из суховских построек, и рядом уже вовсю трудится экскаватор. Порасспросил — оказывается, строят общественную уборную. Тоже знамение времени: недавно был открыт свободный доступ в Кремль, народ туда валом валил — ведь десятки лет не пускали. И вот пришлось срочно думать о санузле. У Кутафьи роют землю без всякого наблюдения. Не знаю, что было бы, если бы мы стали писать по этому поводу письма в высокие инстанции. А во главе Отдела охраны памятников архитектуры города Москвы стоял тогда Кузнецов — человек пожилой, опытный, но решительный. Он тут же запросто остановил эти работы, пригрозив заворчавшим было прорабу и экскаваторщику:

— Вот я вас оштрафую на пятьдесят рублей! (Такое право у него и в самом деле было.)

Выше дело не пошло: буквально через несколько часов музей начал раскопки. Пока дошло до коменданта Кремля, прошло несколько дней, и в раскопе отчетливо вырисовывались уже очертания древней набережной Неглинки. Комендантом был тогда боевой генерал-лейтенант Андрей Яковлевич Веденин — как оказалось, любитель и ценитель истории. Он отнесся благожелательно, посмотрел сквозь пальцы на то, что строительство из-за этого задержится, не теребил подрядную организацию. Несколько раз приходил лично посмотреть на откопанный нами высокий конический цоколь Кутафьи, на остатки подъемного моста XV–XVI веков. Иногда предварительно справлялся, не надо ли надеть комбинезон (черный культурный слой тоже произвел на него впечатление).