Записки советского интеллектуала

Рабинович опубликовал 14 книг и более 300 научных статей[3]. Показательно, что наибольший читательский (и издательский) успех выпал на долю его популярной книги, написанной для детей, — «Судьбы вещей». Она выдержала три издания массовым тиражом (1963,1974 и 1984). Переиздавалась и популярная книга «Москва в далеком прошлом», написанная вместе с его ближайшей сотрудницей по Музею истории и реконструкции Москвы и по раскопкам в Зарядье Г. П. Латышевой (1966 и 1973).

Умением хорошо писать одарены далеко не все крупные ученые. Михаилу Григорьевичу это свойственно в полной мере; убедиться в этом теперь имеет возможность и читатель.

Воспоминания Рабинович начал писать в конце 1960-х годов; они состоят из отдельных очерков; последние тексты датируются серединой 1980-х годов. «Написалось» в конце концов более 350 машинописных страниц. Мемуары явно не предназначались для печати; думается, что если бы они попались на глаза представителям «директивных» органов, менее всего их автора сочли бы «советским» интеллигентом; впрочем, ничего специфически «антисоветского» в рукописи М. Г. Рабиновича не было. Просто автор писал о том, о чем в те годы не принято было говорить вслух.

В воспоминаниях затрагиваются самые разные сюжеты: жизнь и быт 1920–1950-х годов; Москва в годы войны; отдельный очерк посвящен страшному дню 16 октября 1941 г. Отдельные очерки посвящены дружескому общению с писателями В. А. Кавериным и Е. Я. Дорошем, встречам с К. И. Чуковским. Пожалуй, уже сейчас можно сказать о необходимости «историографического» и историко-культурного исследования того, что значили для «советской интеллигенции» того времени эти имена и чем был «Новый мир» А. Т. Твардовского. Но дело не только в этих громких именах. Рабинович понимает свою ответственность перед людьми, с которыми сталкивала его судьба, и перечисление хотя бы фамилий пожилых библиотекарш, спасавших университетскую «Горьковку» во время войны, свидетельствует о вере в жизнь письменного слова как исторического свидетельства.

То же относится и к его друзьям и однокашникам, чьи жизни были так или иначе перекорежены страшной эпохой. История с передержанной бутылкой шампанского, оставшейся из запасов арестованных родителей Ляли Гурари, одна из самых «веселых», характеризующих эпоху. Сама Елена Григорьевна Гурари, которую и в солидном возрасте продолжали звать Лялей, так же как и Михаил Григорьевич, вспоминала недобрым словом былую партийную активность их общего однокашника М. Я. Гефтера. Не нам быть судьями этих людей, судьба и взгляды которых во многом переменились после «оттепели», но для понимания эпохи свидетельства этих перемен очень важны[4].

Столь же трудно сейчас судить о перипетиях академической жизни, которым посвящены многие страницы воспоминаний. Рабинович пишет об известных историках и археологах, с которыми по разным поводам ему приходилось общаться, — А. В. Арциховском, С. Д. Сказкине, Н. Н. Воронине, С. П. Толстове и др. Сам он признается, что ему было трудно понять взаимоотношения между теми, кого уже тогда считали корифеями науки, в частности отношение Арциховского к его учителю Городцову…

Интриги вокруг работ московской экспедиции подогревало, конечно, то, что Москва была «лакомым куском», а «дележ» памятника, требующего работы не одного, а нескольких коллективов, всегда был непростым в археологии. Тем более это относится ко времени начала 1950-х. Даже «истории», в которые попадали представители разных «команд», оказывались схожими. Рассказывали, как Р. Л. Розенфельдта (которого многие уже маститые археологи вспоминают с любовью, ибо он возился с ними еще в кружке при Дворце пионеров) забыли предупредить о необходимости псевдонима (немецкие фамилии также были не в чести), и тот долго не мог обнаружить своей статьи: ведь она была подписана «переводным» псевдонимом «Краснопольский»…

Необходимо сказать и о том, что слово «интеллигент» в отношении М.Г. — отнюдь не обозначение его «профессиональной» позиции. Пишущим о нем приходилось общаться с М.Г. на научные темы, которыми он был всегда чрезвычайно увлечен. Он любил вспоминать об Арциховском и других «культурных героях» отечественной науки, с которыми был знаком, но никогда при своих младших коллегах не позволял себе дурного слова в отношении тех общих «археологических» знакомых, которых ему было в чем упрекнуть.

Еще одна характерная интеллигентская черта М.Г. — ироническое отношение к «национальному вопросу». Он вспоминал о встрече в любимой им Праге с чешским археологом Рихтером, которая, как и положено, должна была состояться вечером в ресторане. Как и положено, Рихтер сказал, что платит он, соответственно, М.Г. предложил платить каждый за себя — «по-немецки». «Но мы же — славяне!», — сказал Рихтер Рабиновичу…