Записки старика

Секретно было предписано набрать детей еврейских от 10 до 14 лет и поставить их по два за одного рекрута. И вот секретно же истребованы были у раввина списки детей означенного возраста, секретно тот же раввин доставил из жидов десятка два оборвышей и негодяев, секретно по указанию этих лапсердаков (как их звали их же единоверцы) ночью поставлены были караулы у всех домов, занятых евреями, и перед рассветом, уже не секретно, а явно сделано было нападение на эти дома. Не успели и опомниться эти евреи, как все их дети были уже взяты и загнаны в назначенные в разных местах города сараи. Когда уже совсем рассвело, крик евреек несколько успокоился, и на улицы показались и евреи, тоже большею частью полуодетые, без шапок, только в ермолках и много тоже босиком. Они уже не кричали, не выли, а тряслись, как в лихорадке, и безумно метались из одной улицы в другую. Вот один схватил себя за пейсы и покачивает голову то вправо, то влево, вот другой вцепился обеими руками в свою бороду, а там третий вперся лбом в фонарный столб и стоит неподвижно. Страшная, потрясающая и вместе с тем отвратительнейшая картина! Кто видел ее, во всю жизнь не забудет. Сомневаюсь, происходило ли что-нибудь подобное при нашествии галлов и с ними двунадесяти язык!

В продолжение дня суматоха несколько раз возобновлялась. Из сараев под многочисленным конвоем стали выводить жиденят в изорванных только рубашонках и босых в рекрутское присутствие. Отцы и матери бежали и впереди, и сзади, и по сторонам конвоя. Крик, визг, рев опять сливались в один какой-то громкий и протяжный стон, какой-то адский вой, который ни Мейербер[104] в Роберте Дьяволе, ни Берлиоз[105] в Фаусте не выразили и не могли бы выразить никаким сочетанием звуков, хотя бы имели под рукою вдвое большее число музыкальных инструментов. Я видел, как одна мать прорвала цепь конвоя и схватила свое детище. Солдаты немилосердно били ее прикладами, и она лишилась чувств, но так крепко ухватилась за плечо ребенка, что не скоро и с большим трудом могли разнять ее сжатую пясть. Жиденок визжал от страха и от боли, вся рука его вздулась и побагровела, а на плече видны были темно-синие следы пальцев.

Не знаю, как подействовало на других это бесплатное драматическое представление, данное генерал-губернатором кн. Хованским и режиссером правителем его канцелярии Глушковым, но я с тех пор начал впадать в какое-то тетаническое состояние при каждом отчаянном крике или стоне женщины; и тогда же при всем своем чуть не детском возрасте сознал, что к военной службе я не годен и что не бывать мне никогда не только храбрым солдатом, но даже и храбрым генералом.

В присутствии никого не браковали, отобрали только калек и отпустили их. Паршивых и чесоточных немедленно отделили от здоровых и разместили порознь в жандармских и кантонистских казармах. Здоровых сейчас же наряжали в белье, полушубки, фуражки и сапоги и высылали из города партиями. Больные оставались до излечения, но не могли видеться ни с родителями, ни с родными.

В один день с ума сошли две еврейки, утопилась в Двине одна и более десятка избитых были подняты на улицах. Утопленницу вынесло потом на берег где-то повыше Маркова монастыря.

Лапсердаков отправили с солдатами и членами земской полиции в деревни к проживающим по корчмам и мельницам евреям. Там, по всей вероятности, повторилось то же, но, разумеется, в миниатюре только.

Более недели прошло, пока город наконец успокоился. Нужное число было скомплектировано, и даже нескольких из оставшихся больных возвращено домой как лишних.

В следующие годы наборы производились уже не секретно и потому тихо, хотя тоже не без плача и воя, но, по крайней мере, этот плач и вой раздавался где-то внутри стен, а не на улицах и не при столь эффектной обстановке.

Биня, опрошенный при мне, где евреи лучше – в Турции или здесь, помявшись несколько, ответил:

– Ну! У нас нашлось только двадцать, а там все сплошь лапсердаки.

О раввине он промолчал, как и следовало благоразумному жиду.

IV