Записки старого капитана

Меня отвели в другую камеру, вернее, комнату без окон и с глухой дверью. «Подожди, старлей придет». Зашли два сержанта, следом старлей, в руках короткие дубинки. Я попятился назад, спиной к стенке, старлей на меня сходу: «Ты что, гаденыш, себе позволяешь?! Орешь, чего-то требуешь, нажрался – и сиди, пока раком тебя не поставили. А сейчас ты у меня заткнешься. Ребята, – это сержантам, – только без синяков!». «Что, впервой?» – и нагло идет на меня, постукивая дубинкой по ладошке. Бить себя не позволю, главное – литеху достать. В голове вспомнилось все, что нам показывал и учил Сергей Николаевич. В этой свалке, не обращая внимания на зубодробительные удары, я все-таки достал старлея, после приема он вырубился, и я с силой ударил между ног. Вбежал еще один легавый и с ходу прикладом уложил на пол. Пинали сапогами, знали суки, куда бить. От сапогов и приклада по всему телу синяки. Господи, как было больно. Я цеплялся за жизнь, эти озверевшие отморозки в форме меня могут просто забить насмерть. Резкая боль от сапога и приклада по бедру слева, разрывающая мозги боль, сломали или треснула кость, потерял сознание. Меня еще долго охаживали эти звери в форме. Вопрос – КТО ОНИ И КОМУ СЛУЖАТ?

Меня перетащили в первую камеру и бросили на деревянный настил. Под утро пришел в себя и вновь требую отвести меня к старшему, и требую врача. Врача не вызвали, и меня, по распоряжению начальника отделения – в воронок, и отвезли в СИ 20/1, следственный изолятор, в ТЮРЬМУ. Главное – запомнить старлея и тех, кто меня бил. Запомнить надо, неизвестно, как жизнь сложится. На меня завели уголовное дело по двум статьям – 246, хулиганка, и 191, сопротивление властям. Потерпевший на боевом посту, старший лейтенант, у него непонятная травма, рука начала отсыхать. Сергей Николаевич, как ты был прав, спасибо тебе, а я не верил, жаль, что одна рука.

С каждой секундой, минутой, часом, днем надежда на спасение пропадала, все глубже в эту враждебную пучину опускаюсь. Что делать, как быть? Сергей Николаевич на вечерних посиделках у костра нам говорил: «В любой ситуации есть два выхода, выбери правильный. Не дай себя унизить, будь самим собой, и ты справишься». Мне что делать? Учеба, отличные отзывы по работе, перспективы, партия – все прахом. Надо выстоять и начать сначала. Как жаль. Я очень огорчил маму и отца. Справлюсь, выстою назло.

Камера предварительного заключения – большое помещение, около двадцати двухярусных железных кроватей, спертый от немытых тел воздух, накурено, хоть топор вешай, и в воздухе стояло горе человеческое. В камере человек двадцать. Зашел, вернее, впихнули, чуть не упал, зверски болит бедро. Поздоровался, спросил, где можно приземлиться. Кто-то вальяжным голосом сказал, где приземлиться, и кто-то из подпевал: «Иди к нам, сладенький». Нервы в кулак, страшно хочется курить, потерплю, может брошу… Не дать себя подмять, не дам, зубами рвать буду. В зале гул, где-то веселый разговор, это трое на верхнем ярусе наносили татуировку на интимном месте, со своими комментариями. Глухая молитва какого-то татарина, или еще кого, причитание и плач, все смешалось. Жизнь изломанных людей.

Первый день и первая ночь в тюрьме – самое страшное, ломаются судьбы. Чтобы было неудобно спать, изломал подобие подушки, чтобы о себе напоминала, весь собрался, жду. Что ночью, что днем, постоянно горит свет, чтобы вертухай мог следить. От коек тень, можно сказать, полумрак. Мелькнула тень, и к глазу приставили наточенную ложку (алюминиевую ложку точат о железную койку, и она приобретает функцию ножа) и тянут в уголок. Я поддался, перехвати руку с ложкой и пальцы резко воткнул в два глаза, и – ребром по кадыку. Оно аж захлебнулось в крике от боли и тут же рухнуло на пол, ложку я забрал. Местный главарь видел, глядя в их сторону, только покачал головой. Сколько их – не знаю, трое было внизу, они студента неспеша насиловали, трое делали тату, осталось пятеро. Ночь прошла. Утром подошел к главарю, и спокойно с ленцой ему говорю: «Если что сделаете со мной – всех по одному убью, срока давности не будет. На воле у меня будут проблемы. Один уже отдыхает. Спасибо, что меня выслушал». Подошел к своему месту, лег и заснул. Прошел день, второй, третий – никого никуда не вызывают, думаю, ждут, когда синяки и гематомы пройдут, эти сволочи на этом руку набили. Я потребовал врача и адвоката, левая нога сильно болит, гематома не сходит. На пятый день вызвали на допрос к следователю. Он сильно на меня давил, я потребовал адвоката и врача, со следователем не разговаривал. Дело было фактически сфабриковано, требовалась моя подпись, и все присматривался ко мне, сошли ли синяки, или еще подождать. Опять ждать. В тюрьме существовала особенность – когда человека вели на суд, то народ его более-менее одевал, вот такое поветрие. Я был неплохо одет, так что на мне сейчас ничего своего не было, из хорошо одетого превратился в бомжа с чужого плеча.