Записки старого петербуржца

— Климент Девятый? Избран в 1667-м, помер в шестьдесят девятом. Джулио Роспильози? Был нунцием в Испании, потом секретарствовал — ну как же ты не знаешь? — у Александра Седьмого; такое надо знать! Иоанн? Их было всего двадцать два… Одиннадцатый? Сын гетеры Марозии и папы Сергия Третьего: 931-932… Он был мальчишка и погиб в тюрьме…

— Зачем тебе это, Сергей Аркадьевич?

— Ну мало ли? А может быть, и пригодится…

Он помнил в последовательном порядке названия всех станций и полустанков на всех железных дорогах России. После гражданской войны я как-то упомянул — как место, где мне пришлось воевать, — разъезд Нахов, в самой глуши Полесья…

— Знаю, знаю: Василевичи, Нахов, Голевицы, Калинковичи, — тотчас перечислил Сергей Аркадьевич. — Ну и что там случилось?

Так вот, немного рисуясь своими возможностями (а может быть, и просто по ненасытимой потребности такой памяти в упражнении), он неведомо когда и как запомнил попарно все номера трамвайных вагонов, моторных и прицепных, как они были в те времена сцеплены в поезда. Не маршрутные номера, а «индивидуальные», те, что написаны на передних и задних стенках вагонов над буферными фонарями.

Стоило вам заметить на улице двухвагонный поезд, у которого на переднем вагоне стояло 1311, и сказать это Янчевскому, он тотчас же говорил: «Прицепка — 723. Это — четверка». Не было смысла идти проверять его: эта фирма работала со стопроцентной гарантией, и другой мой друг говаривал в таких случаях: «Не понимаю, Сергей Аркадьевич, зачем ты путаешься с этой своей профессурой? Я бы на твоем месте — в цирке выступал. „Скажите мне ваш номер телефона, и я скажу, кто вы и где живете“», И он бы это, наверное, смог, потому что вот что с ним однажды произошло.

В конце двадцатых годов (трамвайщики меня поправят, если я ошибаюсь: я — не профессор Янчевский) по разным соображениям было введено некое усовершенствование в работу подвижного состава городских линий: трамвайные поезда были превращены в трехвагонные; мощности мотора оказалось достаточно, чтобы тащить две прицепки вместо одной.

Так, вообще, это не произвело на меня и моих близких никакого особого впечатления: нам-то не все ли равно? Но жена моя сразу ахнула: «А как же Сергей Аркадьевич теперь? Ведь у него же все перепутается?»

И я испугался, а верно, как же? При первой же встрече я адресовался к нему.

— Лев, это — ерунда! — небрежно махнул он рукой. — Я уже перестроился. Неделя, и буду знать все их по тройкам. Ну вот: моторный 1004, средний 1121, задний 467. Это — двенадцатый, парк Калинина… Пожалуйста, проверяй…

И — так оно и вышло. Через месяц его уже нельзя было поймать ни на одной ошибке.

Ну что ж? О трамваях — все…

ПОЭТ ГЕРАСИМОВ-ПРОСТОЙ

Ах, нет: вспомнилась мне и еще одна давняя история, связанная, пусть косвенно, с ленинградским трамваем.

Не знаю, в котором году, но во время первой мировой, меня послали по какому-то делу к родственникам на Царскосельский проспект. Удобнее всего попасть туда было от Обводного, а по Обводному ходила «шестерка».

У этой «шестерки» был, пожалуй единственный в Петрограде, «круговой» маршрут, как у московской прославленной «Аннушки». Он пролегал от Финляндского вокзала к Варшавскому, по Лиговке и Обводному, затем через Николаевский мост на Васильевский, по Большому Петроградской, по Архиерейской у Вульфовой, через Сампсониевский мост и снова к Финляндскому вокзалу. Колечко — крупного радиуса!

Со своей Восьмой линии (мы тогда жили еще там) я мог добраться до цели хоть «посолонь», хоть «противосолонь»: по часовой стрелке и обратно. Почему-то в тот день я отправился «левым плечом вперед».

Был мокрый весенний день, то ли мартовский, но в самом конце, то ли апрельский, тогда — в начале. Природным питерцам по душе эти приморские, немного сумасшедшие, неуравновешенные дни.

…По небу бегом бегут легкие рваные облака — все с запада, с запада. Вдруг солнце, вдруг хмурая тень. То чуть не жарко, то сечет реденький снежок. Тени тучек мчатся по красным петербургским крышам, поперек вспухшей, бело-сизой Невы… То закроют Исаакий, то откроют… Ох, как вспыхивает он тогда влажными искрами золотого купола… Петропавловский шпиль пять минут упирается в чистую голубизну, а в следующие пять над ним плачет, закрывая ангела, слезливая дымка…

И воробьи подчиняются этому ритму: то смолкнут, словно и не было их в городе, то — как солнце выглянуло — возятся, дерутся, верещат на каждом карнизе, на обтаявшей панели, где девчонки уже начертили кое-где свои вечные «классики», на деревьях бульвара… Сущие «воробзаготовки», если вспомнить злой фельетон Михаила Кольцова, очень смешной… Очень хорошо, зверски хорошо, по-животному — щеками, легкими, лбом…