Записки старого петербуржца

Ну-с, нет-с, такого быть не могло! Лихач был "avis rara" – птица редкая. Двух-трех лихачей можно было порой увидеть возле Европейской гостиницы; можно было, иной раз, остановиться на тротуаре, где-нибудь против Александринки, у Екатерининского сквера, и не без удовольствия поглядеть, как мимо тебя, выбрызгивая с визгом снег из-под полозьев, жарко, как дракон, дыша густым паром, рвущимся из страстно трепещущих ноздрей, проносится храпящий вороной или буланый красавец. И за ним, окаменев до озверения, на козлах, готовый, если прикажут, не то что раздавить какого-то там чиновника Красинского, как кучер Печорина, а целый департамент таких чиновников, а потом хоть вонзиться на всем бегу в Балабинскую гостиницу, перегораживавшую Невский проспект у вокзала между Гончарной и Старо-Невским – "Знай наших!" – сидит этаким Перуном сам лихач… Это – было. Но чтобы они так уж носились взад-вперед по Невскому, как нынче такси, этого я что-то не припоминаю.

Один из газетных королей того времени, и едва ли не "сам" Аркадий Руманов, всесильный временщик "Русского слова", по горячей просьбе француза-журналиста, прибывшего в Россию с одной из бесчисленных военных миссий, согласился в дни войны показать ему "настоящую русскую зимнюю езду".

Был вызван – короли тянутся к королям – самый прославленный лихач того сезона, называли его Сорокой, – могучий старик с бородой Саваофа и глазами конокрада-цыгана. Было сказано:

– Прокати-ка, Сорока, французского барина так, чтоб почувствовал! Однако же не до смерти! Но – важные места ему покажи!

"Се monstre pouf-fard, cet извостшик" [14] вывез журналиста на набережную. У Зимнего тот остановил возницу, показывая на великолепное здание.

– Le palais du tsar, n'est се pas? [15

] – бормотал он непонятно, закрывая лицо от стужи. – Тсар-батьюшка, oui?

– Верно, верно, ваше-ство! – закивал головой лихач Сорока, соображая, что француз по-русски – ни слова. – Батюшка, как же! Етакого бы батюшку, да к етакой бы матушке, вот бы мы, тогда, француз, перекрестились!

И для наглядности – ну ни в какую ничего не петрит по-русски человечина, что дите малое! – он осенил себя широким крестом.

Говорят, неделю спустя не то в "Тан", не то в "Фигаро" появилась корреспонденция об этой удивительной поездке. Автор сообщал, что русская езда на санях – занятие для очень крепконервных, но зато сами здешние мужики – люди наивные и патриархальные, сущие дети.

"Я спросил его, живет ли в этом дворце его царь-батюшка? Слезы сыновнего умиления заблестели на его глазах. "Уи, – ответил он мне, – э батюшка, э матушка…" И он истово перекрестился…"

Среди лихачей бывали люди страшные; немало преступлений было скрыто навек благодаря их соучастию; немало темных дел – похищений, насилий, крупных краж – прикрывали они своими широченными спинами. Чаще всего они, эти лихачи, бывали и сводниками, и ростовщиками… Зимой они носились на великолепных беговых санках с медвежьими полостями, с фонарями, вмонтированными в торцовые срезы оглобель; летом – ко дням мировой войны – в отличных кабриолетах на пневматических шинах. Их упряжка, их кони по внешнему блеску, по статям, по рысистым качествам порою могли соперничать с самыми лучшими выездами богатейших людей.

Вейки

Слово "вейкко" по-фински значит: "брат, браток, землячок" – что-то в этом роде. Русское (точнее петербургское) "вейка" для всех нас полвека назад означало нечто весьма приятное: "веселый масленичный извозчик".

Как только начиналась "мясопустная", предшествующая великому посту, неделя (по замыслам церкви, она, собственно, была уже "постной", мирянам нельзя было "вкушать мясную пищу", но пища "сырная" – масло, сметана, молоко, – хоть и была "скоромной", разрешалась. По древней же народной памяти, этот праздник был веселым, плотским пережитком еще языческой Руси, ликованием в честь древних славянских богов, радостью вступления в весну, русским карнавалом. Обжоры наша умели и самый пост превратить в подвиги лакомства – с балыками, с семушкой и белорыбицей, с демьяновыми "ухами" и собакевическими "осетрами". Народ помнил еще, что масленичный понедельник – это "встреча", вторник – "заигрыши", среда – "лакомка", четверг – "разгул"… Народ в деревне выезжал на праздничное катанье на доморощенных рысаках. Чем-то должны были залениться эти катания и в хмуром, щепетильном Питере) – словом, как только приходила "широкая масленица", – город существенно менялся. И главным образом "в транспортном аспекте". Обиженные и огорченные "извозцы" вдруг куда-то исчезали. То есть как – исчезали? Конечно, они были тут же, но держались тише воды, ниже травы, радуясь каждому случайному седоку, не рискуя нигде, ниже и с пьяных, запрашивать нелепую цену, только безнадежно отмахиваясь, когда, нанимая, их спрашивали, согласны ли они везти, допустим, в Тентелеву деревню или к Уткиной заводи. "Да, барин, хоть – к шашку!" [16]