Записки Степной Волчицы

Оказалось, что этим летом поэтессу вместе с полупарализованной старухой-матерью пустили к себе на дачу приживалками какие-то дальние родичи или знакомые. Мы обнялись-расцеловались. Она всплакнула у меня на плече, и я прослезилась. Потом мы прочли друг другу по нескольку последних стихотворений. Честно говоря, ее стихи показались мне ужасными, совершенно не похожими на ранние — беспомощными, почти полуграмотными. Подозреваю, что и мои стихи не пришлись ей по сердцу. Она стала пересказывать мне всё то же — про папоротники и фиалки, и я ей всё то же — про моего сбежавшего мужа. К слову, она сообщила, что сейчас мой муж и его нынешняя подруга, которая, как известно, отличалась необычайной деловитостью, проживают по льготной путевке в подмосковном доме творчества и, вообще, ведут шикарный и очень светский образ жизни, — а именно, она пытается ввести его в высшее общество, знакомит со своими бывшими мужьями и любовниками. «Она очень талантливая, видно, что много страдала», — сказала я. «Страдалица-сучка», — сказала поэтесса. Она уверяла, что я обязана молиться за него и ждать вечно. «Я тоже все терпела, я сама уж как семнадцать лет не трахана!» На днях я должна была выцарапать аванс в издательстве, и отдала ей все деньги, которые были при мне. Правда, денег оказалось совсем немного. Грустно было наблюдать, как у нее благодарно загорелись глаза, а сама она сразу засуетилась, зачесалась: было ясно, что ей уже не терпится бежать в магазин. «Тебе сейчас столько же лет, сколько Марине Цветаевой», — между прочим заметила она. Я вздрогнула, уж в который раз изумляясь этой мистической, почти пророческой гиперчувствительности поэтических душ. Как удачно, что этим летом мы оказались соседями! Мы нежно и трогательно распрощались, я пообещала, что теперь буду к ней часто-часто заходить. В эту минуту моя душевная раздвоенность, яростный антагонизм двух заключенных во мне сущностей стали особенно очевидны. Одной из них — женщине, дамочке — страстно хотелось утешиться, утопить печаль в невинных, хотя и на грани подлости женских сплетнях, в бесконечном перемалывании одного и того же, в мазохистском переливании из пустого в порожнее. Другой — Степной Волчице — до рвоты были омерзительны эти дамские присюсюкивания. От разговоров всуе о сокровенном идоле хотелось завыть, зверски оскалить зубы. Чужой, сучий нос, просунутый в мою разоренную нору, с плотоядным любопытством втягивающий священный запах моего самца, был тягчайшим оскорблением, от которого кровь в моих жилах превращалась в гнилую черную воду, а окружающий мир казался мрачной зловонной помойкой, где роются лишь шелудивые псы, а волки обходят далеко стороной. Но ужас заключался именно в том, что в данном случае в зловонную помойку превратился весь мир, а значит, обойти, избежать его не было никакой возможности, — разве что воспользовавшись советами с сайта самоубийц.

Распрощавшись с моей доброй поэтессой-алкоголичкой, я почти мгновенно забыла о ней, словно ее и не существовало вовсе, и вернулась домой. Затворившись у себя в светелке, напившись кофе вприкуску с анальгином и включив ноутбук, я принялась за чтение — за давно отложенные восхитительные «Записки у изголовья» Сэй Сёнагон, средневековой японской гейши, то есть придворной проститутки, — но беззащитной и трогательной, как пушистые птенчики, которых она описывала, — видимо, в перерывах между дворцовыми оргиями. Один мой знакомый писатель уверял, что буквально плачет над этими страницами, как ребенок, видя в древней гейше недоступный, как луна, идеал женщины. Вот, мол, между прочим, пример для подражания. Не знаю, мне почему-то кажется, что у нынешней подруги мужа есть с ней что-то общее. После того, как ее использовали так и сяк, пишет наивные, как девочка, этюды о птенчиках и щеночках. Кстати, другой наш общий знакомый серьезно убеждал меня, раз уж такая страсть и любовь, смотреть на вещи шире, поехать в дом творчества, в компании мужа и его подруги поучаствовать в пирах души и тела. Плюс все эти разговоры о монашках-блудницах, о Марии Магдалине, которой восхищался сам Христос. В такие моменты мне действительно хочется заживо зарыть себя в могилу, чтобы в ночь языческого беснования меня отрыли некрофилы-сатанисты, и во время свершаемой ими черной мессы ожить, взвыв так, чтобы со всей их кодлой случился родимчик, — вот тогда-то прямиком и отправиться туда — на пиры души и тела!