Записки сумасшедшей: женский роман о пользе зла. Книга 1. Заколдованный круг

У Хамида до Нуржан тоже была семья – жена и трое детей; они умерли разом от какой-то болезни; кажется, холеры.

6

Туркужин начала шестидесятых двадцатого века, а именно об этом времени сейчас речь, был стрёмным местом для молоденьких снох.

Не представляю, как это, с тремя ведрами (два на коромысле), в галошах на босу ногу, задолго до рассвета – до омовения к утренней молитве – ходить одной к роднику за водой. Даже зимой! А как же собаки, волки? А лихие парни? Бедная мама.

Но иногда я ей завидую…

Как бы это объяснить, не отпугивая читателя с первых строк?

Вот я пишу о годах маминого замужества и словно нахожусь в ее теле. Эта способность была и в детстве, но после одного случая она проявилась сильнее. Чувствую не только людей – зверей, птиц, других существ.

Слово «чувствую» не совсем подходит к описанию того, что происходит со мной в иные моменты. Но, как сказал один философ, использую те слова, какие есть; в моем случае, наверно, можно добавить также, и какие знаю. С другой стороны, если не ошибаюсь, такое чувствование называется трансперсональным переживанием. В мировых религиях аналогичные состояния имеют свои названия. Но под рукой нет интернета, книг, чтобы свериться. Не помню даже, как называют эту способность исламские мистики; и намаз больше не делаю – а-то бы знала…

7

Мои путешествия во времени, по телам-мирам – спонтанные; как сложится потом, не знаю… не знаю также будет ли это «потом». Да и кто знает?..

Так вот, мама помнит годы своего замужества, как трудные – так она о них и рассказывала, – а я, возможно, в силу собственного физического нездоровья, остро ощущаю молодость ее тела, ее внутреннюю прозрачность, чистоту, и та ее жизнь представляется мне прекрасной, временем счастья.

С другой стороны, как не согласиться – жизнь Люсены, действительно, была сурова. Но, опять же, не беспощадна: в особо ненастные дни к роднику она не ходила – на телеге, запряженной мулом, за водой отправлялся Хамид; он доставлял воду в бидонах…

Вечное напряжение с водой царило в семье из-за бабушки.

– Шайтан ночами мочится в наши ведра, – уверяла Нуржан и не разрешала готовить на «старой» воде, даже аккуратно накрытой накануне деревянной крышкой; вчерашней водой только мылись и поили живность.

Вернувшись с родника, Люсена заставала уже растопленную печь – свекры просыпались так же рано. После утренней молитвы Нуржан доила коров и коз; дедушка кормил скотину и птицу; в сезон выводил скот со двора на дорогу, где пастухи собирали стадо и гнали на пастбище.

Поработав в кухне, мама шла убирать в унэшхуэ, большом доме3, потом стирала-мела, копала-полола, затем снова готовила и опять мела; следя при этом за тем, чтобы не оказаться одновременно в одном помещении с мужем и свекрами.

8

Мое появление на свет ускорило ритм маминой жизни. Так что идеей мужа по поводу имени она не заморачивалась; радуясь, между тем, что благополучно разрешилась от бремени, и я здорова.

«Пусть сам разбирается со своей родней, – справедливо решила Люсена, сразу после пробуждения вспомнив ночной разговор, – «Я» не хуже местоимений и междометий, которыми Он завет меня; все равно, выйдет замуж и ее тоже назовут «Эй».

9

Люсена вышла замуж 8 марта 1961-го года. Историю ее замужества, типичную для того времени, правильнее называть умыканием.

Традиция умыкания, широко известная в ряде других культур, имела в моем народе свои особенности, которые не возьмусь описывать, чтобы не перегружать читателя и не подвергнуться критике большей, чем могу вынести. Перестав скакать по горам и лесам Азии и Европы, некоторые наши мужчины наточили свои языки, словно кинжалы, или жала.

Не то, чтобы опасаюсь злых языков, просто не хочется лишних разговоров. Потому скажу только, что обряд умыкания изменялся в зависимости от района проживания, социального статуса и даже прихоти организаторов умыкания; изменения происходили и со временем.

10

Когда лай собаки и последовавший за тем скрип открывающейся калитки оповестил о приходе гостей, Люсена, ее родители Шухиб и Уля, находились в летней кухне: покрытой соломой, саманной двушечке с земляным полом.

Глава семейства, столетний Шухиб, – мой выдающийся дед, – сидел за русским столом4, на венском стуле. Он опирался на деревянную трость, инкрустированную серебром и, несмотря на значительный возраст, держался прямо. Дед был костист, широк в плечах и все еще высок; белые усы, борода клинышком, на носу круглые очки; Шухиб носил очки всегда, даже, когда не читал; на бритой голове круглая шапочка из войлока по типу сванской; поверх черной косоворотки вязаная шерстяная безрукавка с продолговатыми деревянными пуговицами; штаны галифе, толстые шерстяные носки почти до колен, галоши…

Только утро, но Шухиб уже устал и хотел бы прилечь. Уля почти вдвое его моложе, но так медлительна: завтрак еще на печи, как всегда… Этим утром кухня казалась Шухибу слишком тесной. Наверно из-за пара от чугунка, в котором варится паста5, и кипящего рядом чайника.

Люсена помогала матери накрывать на стол – Уля никогда не поспевала к нужному часу.

11