Записки «трижды воскресшего»

Утром чуть свет мы были на ногах. Перед вылетом выяснилось непредвиденное обстоятельство: самолет может взять только двух пассажиров. А нас - четверо… Было решено, что летчик сделает два рейса: сначала полетим мы с Муратовым, а вторым рейсом - Степан Воробьев и «беглец», как мы называли прилепившегося к нам парня.

… Самолет летел на малой высоте. Километров за 30 до Фокшани нас стали обстреливать наши наземные войска. Летчик прижался к земле и с ходу сел на южный аэродром Фокшани.

Самолет еще катился по аэродрому, когда я в боковое окно увидел, что к нам бегут наши солдаты с автоматами наизготовку. Едва машина остановилась, как они нас окружили. Оно и понятно: ведь на самолете были нарисованы фашистские кресты, только не черные, как у немцев, а желтые - румынские.

На мое счастье, я сразу же увидел знакомого майора. Последний раз мы с ним виделись 17 августа - и вот сегодня, 30 августа, такая необычная встреча. Чувствовалось, что майор не верит своим глазам, он спросил, переводя растерянный взгляд с меня на румынский самолет:

- Откуда это ты?!

Я отозвался шуткой:

- Не видишь, что ли? Побывал у румын в гостях.

Долго разговаривать нам не пришлось, так как уже подъехала машина особого отдела истребительного авиационного корпуса генерала Подгорного, нас с Муратовым посадили в машину и увезли на дознание.

В машине я сказал Муратову:

- Володя, так ведь это твой родной корпус?

- Так точно.

- Считай, повезло тебе: сразу очутился дома. А мне свой корпус еще искать да искать… [97]

- Послушай, Иван… - Муратов замялся и продолжал, понизив голос: - Ты тут никому не говори, что я - Герой Советского Союза, ладно?

Я взглянул на него удивленно - он смутился: ведь ясно же, что если он и в самом деле Герой, то всем в корпусе это хорошо известно. Ничего этого я не высказал вслух, а лишь усмехнулся и пообещал:

- Ладно.

В особом отделе нас продержали двое суток, составили протокол допроса, после чего Муратова отправили в его полк. Место базирования моего полка не было известно. Поэтому мне вручили пакет под сургучной печатью с протоколом моего допроса и предложили самому разыскивать свой полк, а найдя, вручить пакет начальнику особого отдела 7-й гвардейской штурмовой дивизии.

Тут же выяснилось, что за моим воздушным стрелком румынский летчик не летал, так как его у нас задержали впредь до распоряжения вышестоящего командования, а пока что увезли в штаб.

«Эх, как нескладно получилось, - досадовал я, тревожась за судьбу Воробьева. - Не надо было принимать в свою компанию «беглеца», тогда, может быть, удалось бы уговорить летчика взять на борт самолета троих… Ну да что ж теперь поделаешь? Остается надеяться, что Степан рано или поздно доберется до своего полка…»

Но Степану Воробьеву так и не суждено было появиться в своем полку. Попав к своим без всяких документов, он был направлен солдатом в пехоту. Позднее ребята в полку получили от него несколько писем. В последнем он сообщал, что его часть вышла за Дунай под Будапештом. Вскоре он погиб…

С большим трудом удалось мне напасть на след своего полка, но все же 3 сентября я был уже вместе с моими боевыми друзьями.

К радости возвращения прибавилась другая радость: в этот день мне вручили орден Красного Знамени. [98]

Снова в полку

7 сентября наш полк перелетел на полевой аэродром, расположенный возле села Гольдени.

Через село проходит дорога на Фокшани, параллельно дороге - летное поле с небольшой рощицей на его южной окраине. В рощице - командный пункт, в тени деревьев - длинный стол, который обозначает столовую и место сбора летного состава. Чуть в стороне оборудован душ, для приличия занавешенный куском брезента, рядом пристроилась со своим хозяйством полковой парикмахер Катюша Бахирева.

Место оживленное: по дороге то и дело двигались колонны военных грузовиков, они обгоняли румынские повозки с крытым верхом, наподобие цыганских, набитые людьми и их скарбом, - жители возвращались в родные края, совсем недавно бывшие прифронтовой зоной.

Партиями в 300-400 человек шли военнопленные немцы. Они шли медленно и понуро, среди них были раненые - белые бинты повязок резко выделялись на фоне серо-зеленого обмундирования. У многих через плечо висели сумки на манер противогазных, видимо, со всякой солдатской мелочью, эти сумки придавали понуро бредущим людям какой-то жалкий, нищенский вид. Каждую такую колонну конвоировал сержант на лошади и пять-шесть солдат с автоматами. Справа и слева от колонны - по солдату. Если какой-нибудь пленный пытался выйти за обочину, его возвращали окриком, если это не помогало - в ход пускался забористый русский матерок, ругались не от злости, а скорее от усталости.

Смолк голос конвоира - и снова тихо, только позвякивают котелки. Конечно, пленные вполне могут сбежать, если всем разом броситься врассыпную, но это не входит в их намерения. Да и зачем? Для них война окончена, они в безопасности, в конце перехода их накормят, перевяжут раненых - вот они и идут покорно от привала до привала. [99]