Записки «трижды воскресшего»

Внезапно мой самолет подбрасывает с такой силой, что я ударяюсь головой о фонарь кабины - да так, что темнеет в глазах. Мне показалось, что в самолет попал снаряд и сейчас он развалится на части. Но нет, полет продолжается нормально. Я развернулся в сторону Дуная и смотрю на цель, чтобы зафиксировать попадание наших бомб и результаты налета.

Что такое? Сквозь облака дыма и пыли вижу развороченный пустырь: ни станции, ни вагонов, ни грузовиков, ни людей… Стало понятно, почему так подбросило мой самолет: в вагонах были взрывчатка и боеприпасы, их разрушительная мощь, разбуженная нашими бомбами, в буквальном смысле слова смела с лица земли железнодорожную станцию и все, что при ней находилось.

На другой день, во время воздушной разведки, в районе Таты мне показалась подозрительной та ярость, с какой набросились на нас немецкие зенитки - это была сплошная стена огня.

«Что же у них тут такое важное, что они так усердно прикрывают?» - подумал я, ежесекундно маневрируя, чтобы лишить зенитчиков возможности пристреляться. Вглядевшись, обнаруживаю, что зенитки выстроились в почти правильный круг, а посредине этого круга закомуфлировано десять огромных емкостей для горючего.

Такое бензохранилище - ценная находка! Мысленно привязываю это место к наземным ориентирам и поворачиваю к дому. Но зенитчики все-таки сумели пристреляться [134] к моему самолету: разрывы снарядов все ближе и ближе. И вот - удар, треск - мне в лицо брызнули осколки лобового бронестекла… Видимо, зенитчики в первый момент посчитали, что сбили меня, а когда увидели, что Ил улетает, я был уже вне досягаемости их огня, хотя вел самолет почти вслепую: нестерпимая резь в глазах не позволяла поднять веки.

Передаю моему ведомому младшему лейтенанту Виктору Зубову, который теперь летает со мною постоянно:

- «22-й», я - «21-й», выходи вперед и веди меня домой: я плохо вижу.

Зубов вышел вперед, я кое-как различал силуэт его Ила. Над нашим аэродромом Виктор завел меня на посадочный курс, а руководитель полетов на старте подсказал мне по радио, и я благополучно произвел посадку. Подрулив к стоянке, остановил самолет и выключил двигатель. Тут подбегают ко мне механик Женя Вигура, техник звена Вася Байрачный, техник эскадрильи Афанасий Таран и еще несколько наших ребят. Они примчались, прослышав, что я ранен, и буквально на руках вынесли меня из кабины изрешеченного осколками самолета.

- Да что вы, братцы! - пытался я протестовать. - Сам дойду: у меня руки-ноги в порядке, только вот глаза…

Признаюсь, в глубине души мне было приятно, что товарищи относятся ко мне с такой горячей заботливостью и даже любовью.

* * *

- С глазами, слава богу, обошлось, - сказал мне полковой врач. - Но мне внушает тревогу ваше общее состояние. Я доложил командиру полка, что лейтенант Клевцов сильно переутомлен и нуждается хотя бы в кратковременном отдыхе.

- Напрасно, товарищ военврач, - ответил я. - Сейчас не время думать об отдыхе. Пока не добили фашистов полностью - мое место в строю. Отдыхать буду после победы, если посчастливится дожить. [135]

Однако командование рассудило иначе: был отдан приказ срочно отправить меня в Гедели. В этом местечке в имении бывшего правителя Венгрии Хорти недавно был открыт дом отдыха для летного состава 5-й воздушной армии.

Доставить меня туда на самолете связи поручили заместителю командира 3-й эскадрильи капитану Александру Ивановичу Кудапину. Ему в то время было уже 43 года, он считался одним из старейших летчиков Военно-Воздушных Сил. Он говорил нам, что до войны был личным летчиком Кагановича. Саша, как дружески называли его в полку, отличался вспыльчивостью и повышенной экспансивностью. В боевом полете, стоило появиться истребителям противника, нервы у Кудапина не выдерживали: он, как правило, выскакивал впереди ведущего группы. Летчики подшучивали, что в его руках всякий самолет становится истребителем.

… Машина, на которой нам предстоит лететь, - самолет связи По-2. Кудапин садится в переднюю кабину, я - на правах пассажира - в заднюю. Закрепляя привязные ремни, Саша и мне напоминает:

- Ваня, не забудь про ремни.

Я беспечно машу рукой:

- Ну их! Тут и лететь-то всего ничего… Не успеем подняться, как уже пора будет садиться - каких-то шестьдесят километров…