Записки уличного художника. Нью-Йорк

Две женщины, рассматривающие мои рисунки, вздрогнули, положили их обратно на столик, и, как по команде, повернули головы в ту сторону, откуда доносился Голос. Там определённо что–то происходило. Hа пересечении Вест Бродвея и Принс стрит организовалась какая–то воронка, которая втягивала в себя всё больше и больше участников, зрителей и зевак. Из эпицентра воронки брызгало этим визгливым Голосом, примирительным рокотом других, нервными вскриками. Вскоре все прохожие оставили свои занятия — оторвались от созерцания витрин и выставленных на улице картин, даже вышли из магазинов, вместе с продавцами, и образовали концентрические круги, опасливо держась на безопасном расстоянии от эпицентра. Любители искусства схлынули — участок улицы перед моим рабочим местом и местами соседей–художников справа и слева оказался абсолютно пуст. Тайфун приближался. Природа его была ещё непонятна. Ясно было одно: как когда–то написал Михаил Булгаков, «назревал гнусный, свинский, соблазнительный скандал». Я попросила соседа присмотреть за моими вещами и пошла туда, к эпицентру скандала. Пришлось пройти, как сквозь полицейские кордоны, через несколько кругов зрителей. Источником нестерпимо визгливого звука оказалась сухая жилистая старуха. (Позабуду на время о уважении к старшим и не буду лукавить, называя возмутительницу покоя пожилой женщиной). Несмотря на то, что она была одета в фиолетовую маечку с коротким рукавом и серые коротковатые брючки, чувствовалась, что она богата. Лет ей явно не менее семидесяти, если не больше — отвисшая шея, седые волосы. Лицо хранит следы былой красоты — избитая фраза, но я сразу почувствовала, что она была красавицей, причём богатой и явно обладающей властью. Белая–белая кожа ещё натянута на высоких скулах, длинные пальцы украшены аккуратным маникюром. Старуха была разъярена. Когда–то стройная, сейчас она была согнута и опиралась на гладко отполированную трость с металлическим наконечником. Bопя во всё горло, старуха палкой сшибала картины со стендов художников, много лет продающих на этой улице свои работы, cмахивала со столов разложенные на них холсты и рисунки. Перед ней прыгал, разведя руки в стороны, Грэг, пытаясь защитить добро и успокоить фурию. За его спиной маячило растерянное лицо Джоса. Джос, худой китаец в очках, напоминающий советского физика–лирика- шестидесятника, на своих картинах изображает влюблённые парочки, с по–лебединому выгнутыми, длиннющими шеями. Парочки держат в руках такие же искривлённые длинные бокалы с вином. Мы с подругой дали китайцу кличку Пьяные Рюмки. Пьяные Рюмки был бледен и растерян, он криво улыбался и суетился, закрывая костлявой спиной с пузырящейся на ней голубой рубахой свои холсты. Наконец, мои уши настроились на частоту старушечьих воплей, и я стала различать слова.

— Китаец! — кричала она. — Китаец! Пошёл вон из Нью Йорка! Что ты делаешь в этом городе! Этот город не для тебя! Развели тут бардак! Устроили Канал Стрит на Бродвее! Нью — Йорк для нью–йоркцев! Пошёл вон в свой Китай!

Место обитания Грэга — возле грузовика, на котором сидят металлические рабочие. Он продаёт уменьшенные копии фигур и взимает небольшую плату за возможность сфотографировать эту примечательную скульптурную композицию. В этом смысле ему повезло больше Остапа, не долго продававшего вид на малахитовую лужу. Грэг ласково уговаривал хулиганку и, не причиняя той вреда, оттеснял её от столов, не позволяя производить разрушения.

Старуха оставила в покое китайца и двинулась к следующему дисплею. Толпа колыхнулась следом и оживлённо внимала перипeтиям. Сейчас эпицентром внимания стал испаноязычный художник. Бормотания Грэга я почти не слышала. Грэга мы называем Боссом за его готовность придти на помощь, за его бесстрашие и зание правил и пунктов Конституции, которые не раз позволяли ему выходить победителем в схватке с владельцами магазинов и галерей, периодически нападающих на уличных художников. Происходило бы дело в России, двинули бы бабке пару раз и все дела. Здесь — попробуй тронь, не оберёшься неприятностей — затаскают по судам, заставят платить компенсацию. Вот никто и не хочет связываться. A как успокоить старуху и защитить картины, тоже никто не знает и не может.