Записки вдовца

Он не видит в этом ничего дурного: палачи и тюремщики так милы (карты, сигары, водка и женщины, благодаря нескольким червонцам, укрытым меж пальцами ног. Bourrée.)

Виселица. Площадь та же, что прежде, или Другая.

Все сообщники повешены до него: это для театральности. Судья прочитывает приговор, вновь подтверждая его жестами. Гавот.

Производится повешение: многосложная и не требующая объяснений операция. Толпа аплодирует – не так ли? – и образует хоровод.

Гаспар повешен.

Казнь напоминает ему многое, и последнее сотрясение еще раз вызывает в его памяти самые счастливые из его ночей. Он мило пляшет и его исступленные ноги отгоняют одного за другим зрителей этого искупления, одетых в теплые муфты и в подбитые ватой косынки.

Все же он кончает тем, что умирает и оканчивает, как само правосудие.

Слишком длинный дивертисмент народной толпы, появившейся бог знает откуда.

Что касается Гаспара Гаузера – царство ему небесное!..

Каково?

Не совсем тот

Решительно, Наполеон I – тот человек, какой нам нужен. Я не собираюсь говорить о несравненном полководце, ни тем более об импровизированных правителе и законодателе, которым будут удивляться самые отдаленные поколения. Нет, я хочу позволить моему беспокойному и бродячему перу воздушно и как бы во сне поболтать немного о нем, единственно как о частном лице, таком занимательном.

И прежде всего – да, я люблю этого маленького человека с сотнями замыслов, бродягу в эполетах, немного пресыщенного, думается, но все же убежденного завсегдатая революционных клубов и кабачков, я обожаю угрюмого мальчишку 10-го августа 1792 г. и его «coglione» по адресу жалкого Людовика XVI. А его дерзкий брак с Жозефиной, этой содержанкой, сумевшей довести до безумия его, холодного от скрытности, и достаточно протомить его, уже грозного и готового наложить на все свою руку. А разбитый на тысячу осколков чайный сервиз у австрийского дипломата. А забавное напоминание о Бриенне на трибуне Пятисот: «Я – бог Марс!» Хитрый корсиканец, должно быть, много смеялся потом, убеждаясь, что, в сущности, это было уж вовсе не так глупо, и что истина везде берет свои права, даже в риторике.

Империя не портит мне, по крайней мере, моего Бонапарта. Вот хотя бы коронование в соборе Парижской Богоматери… самим Папой! Разве вы не проникаетесь каким-то неопределенным сочувствием к этому грубому и, в иных условиях и для другого человека, непростительному поступку: вырвать корону (Карла Великого!) из рук первосвященника, чтобы возложить ее вопреки всем традициям на голову своей милой креолки.

«Я не король Франции», – говорил он с сожалением и вся его жизнь свидетельствует об этом благоговейном и нелицемерном желании. Особенно Людовика XIV окружал он поклонением, почти фанатическим, делающим только честь возвышенной его душе. У него было сознание своего дурного воспитания, своего низкого происхождения. Сын и внук мелких местных стряпчих, с юных лет окунувшийся в окрестные распри, затем в кровавея парижские переделки, он должен был приобрести, даже еще до лагерной жизни, эту нравственную развязность, это пристойное поведение, эту резкую речь и жесты, которые он сохранил до могилы.

Его раздоры с Папой, наглое похищение и своего рода заточение последнего в Фонтенбло отвратительны мне, но все же говорят в пользу моей мысли. Нестрогий, но весьма искренний католик, как доказала его прекрасная и простая смерть, он думал, что сделал все, что мог, для Церкви, восстановив богослужение во Франции. Светская власть на его взгляд – взгляд плохо раскаявшегося якобинца – была лишь присвоением, что я говорю, святотатством: «Мое царство не от мира сего и т. д.» И этот тонкий политик не понимал, что для того, чтобы царство небесное было проповедано urbi et orbi, у верховного проповедника руки не должны быть связаны, а рот – зажат. Не говоря уже о том, что царство небесное, говоря языком политики, есть нравственное владычество какого-либо человека, несущего мир и согласие, охранителя нравов, блюстителя народных прав. Нет, Наполеон не понимал и не мог понять этого, солдат второго года республики, которого порох и «Марсельеза» с первых же дней сделали глухим к куче добрых доводов прошлого – да и будущего! Но как любопытны эти вкрадчиво угрожающие беседы между двумя итальянцами, гением и святым. И дружба никогда не прекращалась между ними. «Дневник Святой Елены» (что за книга! книга века, говорил мне один приятель, и он прав), переполнен самыми сыновними, самыми трогательными чувствами по отношению к Пию VII, а удивительный прием, оказанный в Риме после Ватерлоо императрице-матери и императорской фамилии обнаружили в прежнем пленнике Бонапарта невыразимо прекрасное отцовское чувство.