Записки вдовца

Катюль Мендес, бывший с Л. К. де Пикаром в отношениях доброго соседства, был приглашен последним на вышеупомянутые собрания. Одержимый со своей стороны весьма почтенным духом литературной пропаганды и уже бывший свидетелем того, как умерло под его началом отменно составленное «Фантастическое обозрение», автор книги изысканных стихов, Филомелы и статей, обнаруживающих чудесный талант прозаика– Катюль Мендес не замедлил сочувственно отнестись к «Искусству» и к некоторым из его редакторов. Из этой верной и бескорыстной дружбы родилась мысль о Пар пассе, осуществление которой Мендес обеспечил ценным содействием своих знаменитых учителей и друзей, Теодора де Банниль и Леконта де Лиль, к которым поспешили присоединиться гости и застольники генерала, маркиза де Рикара, и очень милой маркизы – великодушный генеральный штаб в лице Леона Диркса, самого изобретательного, быть может, из поэтов новой плеяды, Хосе-Мариа де Эредиа, автора великолепных сонетов, изысканного и проникновенного Леона Валада, к несчастью, уже умершего, и Мэра (последний, чтоб сказать по-английски об этом самом английском по тону из наших поэтов, барахтался против города и гнушался всем тем, что, по его мнению, переходило в компрометирующее собутыльничество), уже тогда известных в поэтическом мирке, то есть в кружке Катюля Мендеса, произведениями поистине достойными внимания. Сюлли Прюдом и Франсуа Коппэ пристали вскоре к этой группе, уже значительной по составлявшим ее талантам. Первый лишь изредка появлялся в салоне на бульваре Батиньоль: замкнутый характер, суровый талант, он неохотно смешивался с другими и оставался всегда одиноким, хотя и сотрудничал в различных Парнасах, в первом из которых помещены Авгиевы конюшни, быть может, его шедевр, где этот сдержанный поэт мастерски доказал, что он не был лишен ни пылкости, ни красочности. Что касается Франсуа Коппэ, он был душою этих собраний и своим очаровательным остроумием и безжелчными шутками превратил их на время в излюбленное место для встреч. Я до сих пор еще слышу, как он своим пленительным голосом оттеняет изысканные прелести «Кивота» и «Задушевности». Былые времена, воспоминания о дружбе, навсегда дорогие, пусть хоть эти строки освятят вас, напоят благоуханиями и отнесут сердечный привет поэту, который был верным братом по оружию и таким милым товарищем!

Еще один поэт, и не наименьший из них, примыкал к этой группе. Он жил тогда в провинции ученой профессией, но часто переписывался с Парижем. Он доставил в Парнас стихи с нововведениями, заставившими забить тревогу в печати. Занятый мыслью, конечно, о красоте, но особенно о мощи в красоте, он считал ясность второстепенной прелестью, и лишь бы его стих был ритмичен, правилен, музыкален, если нужно, расслаблен или необычен, он смеялся над всем, чтобы нравиться утонченным душам, из которых он был самой непримиримой. А как плохо был принят он критикой, этот истинный поэт, которого не забудут до тех пор, пока будет жив французский язык для свидетельства о его титанических усилиях. Как насмехались над его «немного деланным сумасбродством», по выражению «немного слишком небрежному» усталого учителя, который так защищал бы его в то время, когда был сам столь же зубастым, как и неистово косматым львом романтизма. В юмористических листках, «на лоне» толстых журналов – везде или почти везде – вошло в моду издеваться над великолепными стихами, призывать к грамматике идеального писателя, к чувству прекрасного – уверенного художника. Глупцы из самых известных и влиятельных считали его сумасшедшим… Еще одно почетное обстоятельство: писатели, достойные этого имени, соблаговолили вмешаться в эту невежественную полемику? Можно было видеть, как «останавливались в недоумении» люди благородного ума и вкуса, учители истинного дерзновения и великого здравого смысла – увы! – Барбе д'Оревильи. Раздраженный чисто теоретическим бесстрастием парнасцев (нужно же было провозгласить определенный лозунг пред лицом Распущенности, с которой приходилось бороться), этот дивный романист, несравненный полемист, гениальный, бесспорно первый среди наших признанных прозаиков, напечатал в «Желтом Карлике» против нас ряд статей, в которых самое бешеное остроумие уступало лишь утонченнейшей жестокости; «разделка», посвященная Малларме, была особенно изящна, но несправедлива в такой степени, что возмутила всех нас больше, чем всякое личное оскорбление. Впрочем, что значили, а главное, что значат эти несправедливые мнения для Стефана Малларме и для тех, кто любит его так, как надо его любить (или ненавидеть) – безмерно!

Необходимо вспомнить при перечислении первых парнасцев Эрнеста д’Эрвильи, известного теперь всем своими выдающимися журнальными и театральными работами, внесшего в несколько серьезный и тяжеловатый Сборник desideratum своей пленительной фантазии, и Вилье де Лиль Адана, этот высокий дух, который, конечно, оставит после себя гениальное творение.