Записки военного врача

— В подшефном госпитале. — И, снова кивнув нам, певица вышла.

— Кто это?

— Вера Ивановна Шестакова, — ответил Ходза. — Солистка Малого оперного театра… Отказалась эвакуироваться с театром и проработала у нас всю зиму. Вы не поверите, она пела в студии при температуре минус пять-шесть градусов…

В конце апреля, в назначенный день, я снова был в Радиокомитете. Понятно, с каким интересом ожидал я начала передачи своего рассказа. Интерес и волнение мои усугубились еще и тем, что я должен был в конце передачи выступить перед микрофоном — прочесть несколько строчек послесловия.

С душевным трепетом я внимательно осматривал студию. Отсюда говорят со страной защитники Ленинграда: рабочие, воины, партийные работники, матросы, ученые и писатели. И к голосу ленинградцев, к голосу города-героя с радостью и надеждой прислушиваются в самых отдаленных уголках нашей Родины.

Рядом со мной сидел голубоглазый молодой летчик-капитан. Военная форма хорошо облегала стройную фигуру офицера. Грудь его украшали три ордена.

Летчику предстояло поведать, как он защищает небо Ленинграда. Офицер то и дело поглаживал колени, не зная, куда девать руки. Наклонившись ко мне, он доверительно шепнул:

— Черт его знает, чего я волнуюсь?!

Летчик подошел к микрофону, тщательно поправил китель и сел на краешек стула. Зажегся красный глазок микрофона.

Внешне капитан держался спокойно, читал естественно, убедительны были его живые интонации.

Закончив рассказ, офицер показал диктору на микрофон:

— Чуть не задохнулся! Волновался, как в первом бою! Честное слово!

Я улыбнулся: мужественный летчик, с тремя орденами, — испугался микрофона.

— Не улыбайтесь! — сказал Ходза. — Здесь это бывает со многими, почти со всеми. Слова становятся, как гири…

Мой рассказ «Боец второй Родины» читал артист Борис Александрович Смирнов, ныне народный артист СССР.

Не знаю, может быть, мне это показалось, но я до сих пор уверен, что лучшего чтеца на свете не существует.

Мне предстояло сказать небольшое послесловие. Я неоднократно перечитывал его вслух, знал почти наизусть и не сомневался, что все будет хорошо.

Но едва я подошел к микрофону, сразу почувствовал — екнуло сердце. С первых же секунд «слова стали, как гири», а строчки наплывали одна на другую. От волнения у меня перехватило дыхание. Торопливо, будто в тумане, прочел свою страничку.

После передачи я снова оказался в кабинете редактора. На «буржуйке» по-прежнему стояли три солдатские кружки. Вода в них кипела. Ходза снял две кружки и одну протянул мне. Мы пили кипяток без сахара и, конечно, как все блокадники, обсуждали «текущий момент».

Я уже прощался с редактором, когда на столе зазвонил телефон. Ходза снял трубку.

Звонил помощник начальника госпиталя на Суворовском проспекте. К великому моему изумлению оказалось, что он — мой сослуживец по батальону, Георгий Михайлович Никитин. Он только что прослушал рассказ о Гонсалесе и связался с Радиокомитетом, чтобы узнать мой адрес.

Я немедленно выехал к Никитину. Он рассказал мне о дальнейшей судьбе Гонсалеса. После боев под Новым Петергофом он был отчислен из батальона по возрасту — шестнадцать лет. В ноябре Гонсалес разыскал Никитина. Мальчишка томился без дела, голодный и бесприютный.

Никитин устроил его на работу в госпитале. Гонсалес окреп и стал просить, чтобы его направили в Ленинградский Дом испанской молодежи, эвакуированный в город Николаев на Волге.

Гонсалеса собрали в дорогу: сшили по росту обмундирование, снабдили продуктами и эвакуировали на Большую землю.

Я просидел у Никитина до позднего вечера. Он подробно рассказал мне о судьбе нашего батальона. 17 сентября враг прорвался к берегу Финского залива на участке Лигово — Сосновая Поляна. 19 сентября бой приняли измотанные сражениями армейские соединения, моряки, ополченцы, в том числе и наш батальон.

Шесть суток днем и ночью — земля дыбом! Грохот бомбежек, огненные всплески снарядов. Казалось, нет никакой возможности остановить врага, удержать запятые позиции. Но выстояли наши воины. Не раз поднимал в атаку свой поредевший батальон комбат Михаил Степанович Бондаренко. Из тысячи пятисот человек осталось в строю не более ста. Никитин был ранен и направлен в госпиталь.

Прошло много лет. В конце 1964 года на теплоходе «Челюскинец» я направился в дальний и необычный рейс — в страну трех тысяч островов, в Индонезию. Побывал в Танджунг-Приоке, Джакарте, Сурабае, Белаване, Медане.

Возвратившись в Ленинград, я в сентябре 1965 года выступил в студии Ленинградского телевидения, делясь с телезрителями впечатлениями о своем путешествии.

После моего выступления студия переслала мне несколько писем зрителей. Автором одного из них оказался, к моей радости, Эулохио Фернандес Гонсалес. Нашелся через четверть века! Живет в Москве, работает в Институте натуральных и синтетических душистых веществ, руководитель отдела.

У нас завязалась дружеская переписка, которая завершилась встречей в Ленинграде, куда Гонсалес приезжал в командировку. Какая это была радостная встреча! Вот уж, действительно, ни в сказке сказать, ни пером описать!