Записки военного врача

Плешаков — солист Академического театра оперы и балета имени Кирова, бас, — спустился с крыши. Мы встретились с Иваном Ивановичем на площадке лестницы.

Брат осветил фонариком знакомое лицо. Плешаков был в распахнутой шубе. Мне невольно вспомнился довоенный эпизод. В такой же морозный зимний день я встретил Ивана Ивановича у дома и о чем-то спросил его. Он молча показал на укутанную шарфом до подбородка шею и, нагнувшись к моему уху, прошептал:

— Извините, завтра спектакль. На улице не разговариваю.

Я напомнил ему об этом. Иван Иванович невесело усмехнулся:

— Сейчас я в другой роли: начальник жактовской команды местной противовоздушной обороны! Тоже в своем роде премьер!

Утром я возвращался в госпиталь. Колючий ветер обжигал лицо. Сугробы на улицах напоминали застывшие волны. По узеньким, протоптанным в снегу тропкам, шатаясь и падая, брели люди.

Слышен скрип салазок. Чуть живые везут мертвых. Завернутых в простыни, во что попало, без гробов.

Гробы делать не из чего. Да и сил на это нет.

На саночках же везут в стационары и дистрофиков.

Санки стали единственным доступным населению видом транспорта.

Обгоняя прохожих, по улице прошел грузовик, оставляя за собой резкий запах хвои. На машине приделан блокадный самовар-газогенератор. Бензина нет. Топливом для газогенераторных машин служат чурки.

На улице Декабристов, у булочной, прижавшись к стене, стояла очередь, скованная лютой стужей. Люди ждали, когда привезут хлеб.

Два человека в полушубках и подшитых валенках везут санки с каким-то грузом, покрытым брезентом. Остановившись около очереди в булочную, сняли брезент. Кинохроника. Кадры, которые сняли эти полуживые кинооператоры, вошли впоследствии в фильм «Ленинград в борьбе».

«Чернорабочий литературы»

ожелтевшие от времени листки. На сгибах они протерлись. Из глубин памяти будто пахнуло дымком коптилок блокадных дней. И кажется, что слышишь разрывы снарядов, грохот рвущихся бомб…

В декабре, когда в госпитале не было света, поздним вечером меня вызвал Луканин. В кабинете комиссара коптила «лампада». Было прохладно, чтобы не сказать — холодно.

В кожаном кресле с высокой спинкой сидел старик. В черном пальто с потертым каракулевым воротником. Черный малахай с расстегнутыми тесемками был надвинут на самые брови.

Откинувшись на спинку кресла, незнакомец вытянул ноги в больших подшитых валенках с задранными вверх носками.

— Вот и Грачев, — сказал комиссар, когда я вошел в кабинет.

Старик чуточку улыбнулся и, протягивая мне руку, слегка приподнялся:

— Кугель.

Потом добавил:

— Иона.

И опустился в кресло.

— Вот какое дело, — устало сказал Луканин. — Иона Рафаилович будет писать очерк о нашем госпитале. Хочет побеседовать и с тобой.

— Это правда, что вы кое-что пишете? — спросил Кугель, пощипывая седую бородку.

— Да.

— Тем более мне хотелось бы поговорить с вами.

Я пригласил старика к себе. Слегка сгорбившись, заложив руки за спину, Кугель ходил по комнате как-то боком, выдвинув левое плечо вперед.

Старейший журналист, начавший свою карьеру еще в дореволюционных изданиях, он сейчас работал в журнале «Звезда». Когда началась война и враг подошел к Ленинграду, товарищи посоветовали Кугелю уехать в тыл, но он отказался.

— Почему вы остались в Ленинграде? — спрашиваю я.

— Почему? — резко остановился Кугель. — Просто не мог иначе. Понимаете, не мог! Я полвека тружусь в этом городе «чернорабочим литературы». А в такое время, как сейчас, мне обязательно надо быть здесь. Все увидеть и понять.

Иона Рафаилович, помолчав, продолжал:

— Повторяю, я должен находиться на передней крае жизни. Все увидеть и понять. Вот в чем суть! А мой приятель, профессор-геолог, на такой же вопрос, какой вы задали мне, ответил очень кратко: «Я люблю Неву!» Да, да. Не улыбайтесь, пожалуйста. Он прав по-своему. Я тоже бесконечно люблю наш город. Уверен, Ленинград — лучшее место на земном шаре!

Все увидеть и понять! Эта страсть захватила «чернорабочего литературы». Он жадно прислушивался к дыханию осажденного города, искал встреч с людьми. Для этого он и пришел в госпиталь.

— А чтобы растить розы литературы, необходима земля, — продолжал старик. — Алишер Навои, например, убеждал своих учеников: «Если хотите растить розы — землею будьте, я говорю вам, будьте землею».

Рассказывал Кугель образно, увлекательно, порой по-юношески темпераментно. Двумя-тремя фразами очень красочно обрисовывал людей, обстановку. Иона Рафаилович оказался обаятельным, остроумным собеседником, человеком пытливого ума, большой культуры.

— Э, батенька мой, так мы, пожалуй, до ночи проговорим! — воскликнул он, взглянув на часы. — Так что же вы пишете? Показывайте!

— Нечем хвастать, Иона Рафаилович. Мякина всё.

Плавая до войны судовым врачом, я часто бывал за границей и вел дневниковые записи. Теперь, когда выдавалась свободная минута, работал над. «литературным оформлением» своих путевых впечатлений.

Кугель настоял на своем, и я дал ему папку с записями. В это время меня вызвали в приемный покой — прибыли раненые.

— Если приду поздно, ложитесь спать на диване, — предложил я Кугелю.