Записки врача общей практики

Как я уже сказал, у меня был брат-близнец. Звали его Эрнест. Мы с ним до такой степени походили друг на друга, что, даже видя нас вместе, люди не замечали различий. Иными словами, нас можно было принять за одного человека. С возрастом сходство стало меньше, ведь выражение лица у каждого свое. Однако в состоянии покоя черты казались совершенно одинаковыми.

Не пристало слишком много говорить о мертвом — тем более о единственном брате. Пусть те, кто хорошо знал Эрнеста, сами судят о его характере. Скажу лишь то, что должен сказать: в ранней молодости брат внушал мне ужас, и для этого имелись веские основания. От его дурных поступков страдала моя репутация, ведь в данном случае сходство оказывалось компрометирующим фактором. В конце концов однажды он свалил на меня вину за собственное позорное деяние и сделал это настолько вызывающе, что мне пришлось покинуть Аргентину и начать новую жизнь в Европе. Освобождение от ненавистного присутствия брата щедро компенсировало утрату родины. Мне хватило средств, чтобы оплатить учебу в Глазго, а затем я открыл практику в Бишопс-Кроссинге в надежде, что в этой далекой ланкаширской деревушке больше никогда не услышу об Эрнесте.

Много лет я жил спокойно, но в конце концов брат все-таки меня разыскал, причем на след его навел приехавший в Буэнос-Айрес житель Ливерпуля. Эрнест промотал все свои деньги и явился с намерением поживиться моим заработком. Зная о моем ужасе, он справедливо предположил, что я попытаюсь откупиться, и прислал письмо с предупреждением о своем приезде, чем вызвал кризис в моей личной жизни. Что и говорить: появление столь бесчестного и опасного родственника могло не просто доставить крупные неприятности, но и навлечь позор на дорогих мне людей — тех, кого я особенно старался защитить от неприглядных событий. Я предпринял необходимые меры для того, чтобы неизбежное зло коснулось меня одного: именно это стало причиной того поведения, — здесь доктор Лана повернулся к подозреваемому, — которое получило слишком суровую оценку. Моими действиями руководил один-единственный мотив: стремление защитить дорогих мне людей от любого соприкосновения со скандалом или позором. А в том, что вместе с братом в Ланкашир явятся скандал и позор, сомневаться не приходилось.

Брат приехал поздно вечером, вскоре после того, как я получил его письмо. По заведенному порядку я отпустил слуг отдыхать, а сам засиделся в кабинете. Внезапно на гравийной дорожке раздались тяжелые шаги, а мгновенье спустя брат заглянул в окно. Как и я, он не носил ни усов, ни бороды, и сходство между нами было настолько убедительным, что, подняв глаза и увидев его, я решил, что передо мной собственное отражение в стекле. Один глаз у него был прикрыт темной повязкой, но в остальном наши черты полностью совпадали. А когда Эрнест ухмыльнулся в своей характерной сардонической манере, я сразу понял, что это тот самый брат, который заставил меня покинуть родину и навлек позор на некогда благородное имя. Я открыл входную дверь и впустил его. Произошло это около десяти часов вечера.

Едва лампа осветила брата, я сразу понял, что ему действительно очень плохо. Пройдя пешком весь путь от Ливерпуля — десять миль, он очень устал и изголодался. К тому же был серьезно болен. Выражение лица меня потрясло, а медицинский опыт подсказал, что его точит недуг. Брат слишком много пил, а после драки с какими-то матросами лицо оказалось в синяках. Поврежденный глаз он прикрывал повязкой, которую снял, войдя в комнату. Он и сам был одет в бушлат и фланелевую рубашку, а грубые ботинки почти развалились. Собственная нищета еще больше обозлила брата и настроила против меня. Ненависть превратилась в настоящую манию. По его мнению, я купался в деньгах в Англии, в то время как сам он голодал в Южной Америке. Не могу передать все угрозы и оскорбления, которые вылил на меня Эрнест. Судя по всему, лишения и распутство повредили ум: словно дикий зверь, он метался по комнате, требуя алкоголя и денег, причем в самых диких, самых грязных выражениях. Я очень вспыльчив, однако благодарю Господа за то, что сумел сдержаться и ни разу не поднял на него руку. Жаль только, что мое спокойствие разозлило Эрнеста еще больше. Он бесился, проклинал меня, тряс кулаками перед моим лицом, а потом внезапно схватился за сердце и с громким криком рухнул к моим ногам. Я его поднял и уложил на диван, однако на мой голос Эрнест не откликался, а когда я взял его за руку, она оказалась холодной и вялой. Больное сердце не выдержало: брата погубила собственная злоба.