Записки жандарма

Что же сталось с Зубатовым? Ненавидимый революционерами, непонятый обществом, отвергнутый правительством и заподозренный некоторыми в революционности, Зубатов уехал в ссылку. Но опала и ссылка, где мне удалось побывать у него в гостях летом 1904 года, удалось долго и хорошо побеседовать, не повлияли на его политические убеждения. И во Владимире и после, живя в Москве, Зубатов продолжал оставаться честным человеком, идейным и стойким монархистом.

И когда, спустя четырнадцать лет, Зубатов, сидя за обедом с своей семьей в Замоскворечье, узнал, что царь отрекся, что в России революция, – он молча выслушал страшную весть, понял весь ужас происшедшего и вышел в соседнюю комнату…

Раздался выстрел. Зубатова не стало.

Полная нервного напряжения работа по студенческим беспорядкам 1902 года свалила меня. Меня лихорадило и душил кашель. Врачи признали туберкулез и требовали выезда в Абастуман. Средств не было. Стали списываться с Петербургом.

Как раз в это время, второго апреля днем, нам в отделение протелефонировали из Петербурга, что там только что убит министр Сипягин. Убийца, бывший киевский студент беспорядочник Балмашов, был одет в адъютантскую форму и отрекомендовался министру как прибывший из Москвы с пакетом от великого князя Сергея Александровича.

Новая неприятность. Все были взволнованы. На другой день появилась прокламация, разъяснявшая мотивы убийства и озаглавленная: «Боевая организация партии социалистов-революционеров». Она имела подзаголовок: «По делам вашим воздается вам».

В ту же ночь в отделение пришла телеграмма от начальника Саратовского жандармского управления, сообщавшая, что находившийся там под наблюдением московских филеров некий Мельников, несший при себе какой-то свёрток и старавшийся скрыться от наблюдения, напал на одного из филеров, нанес ему несколько ножевых ран и скрылся. Убегая, Мельников обронил свёрток, в котором оказался типографский шрифт и прокламация боевой организации об убийстве Сипягина, датированная вторым апреля. В отделении растерялись. Налицо была связь с убийством министра. Растерялся и Департамент полиции. Свалилась как на голову боевая организация. Откуда это, кто во главе ее? Что же делает за границей Рачковский? Ведь там Центральный комитет.

Телеграмма из Саратова указывала, что наружное наблюдение где-то соприкасается с боевой организацией. Медников волновался и ходил в красных пятнах. Просматривались сводки загородного филерского наблюдения.

В те дни из Департамента пришло распоряжение, чтобы я немедленно отправился в Тифлис для ознакомления с положением революционного дела на Кавказе, чем мне предоставили возможность ехать лечиться.

Служить в Москве мне уже больше не пришлось. Я уезжал отсюда, унося новый служебный опыт, маленький крестик «Станислава» III степени, как поощрение к работе, и первый высочайший подарок – золотые карманные часы с государственным гербом, пожалованные во время высочайшего приезда в те годы в Москву государя императора.

В Тифлисе я узнал о харьковско-полтавских крестьянских беспорядках и о том, что они были быстро прекращены харьковским губернатором князем Оболенским[102], прибегнувшим к порке. На том и кончилась энергия князя. Позднее, после покушения на него Кочуры, он сдал в Финляндии по всем статьям.

В описании этих крестьянских разгромов социалисты-революционеры доходили до крайнего цинизма. Одна из их прокламаций сообщала в те годы на поучение своей молодежи, что крестьяне «буйств и бесчинств никаких не делали, никого не били и не убивали, только если помещик не соглашался отдать добром, так отбирали насильно… не чужое, не помещичье добро брали они, а только возвращали себе свое, потом-кровью добытое, несправедливо присвоенное помещиками. Какие же они грабители…»

Так писали тогда добрая «бабушка» Брешко-Брешковская и будущий селянский министр Чернов. Они очень любили крестьян. Первая даже платочком повязалась тогда и «Катериной» подписываться стала, что не помешало ей позже, при первой же к тому возможности, въехать на жительство в царские хоромы в Зимний дворец.

В Тифлисе же узнал я о назначении министром Плеве и директором Департамента полиции Лопухина. Вскоре последний вызвал меня из командировки, так как находил ее неправильной, и дал мне отпуск в Абастуман. Лечась в горах, я рвался на север. Там, в связи с происшедшими событиями, шла большая работа по реорганизации политического розыска.