Записная книжка штабного офицера во время русско-японской войны

Токио, 25 апреля 1904 г. Три незначительные особенности этой страны производят на меня очень приятное впечатление. Я могу шутить здесь с прислугой и обращаться с ними как с равными, не опасаясь нарушить их нравственное равновесие и вызвать порицание со стороны остального общества. Я могу прогуливаться по самым многолюдным улицам, держа шляпу в руках, а не на голове, и никто, будь то мужчина, женщина или ребенок, не остановится, чтобы глазеть на меня, как на невиданную диковину, сбежавшую из цирка Барнума. Я могу принимать участие в обедах и банкетах и могу там ничего не есть, и хозяин будет так же мной доволен, как если бы я перепробовал все кушанья его жены.

Может быть, для людей серьезных это покажется слишком ничтожным, чтобы чувствовать себя свободным и беззаботным: однако как в этом случае, так и во многих других подобные мелочи служат как бы эмблемами более глубоких принципов, в которых лежат их корни. Перейдем к вопросу о прислуге.

Японцы кажутся постольку же демократичными в их общественных отношениях, поскольку они верны началам безусловного повиновения власти как по традициям, так и по их врожденному чувству, в особенности в деловых отношениях. Поэтому так называемые низшие классы населения более почтительно относятся к людям, стоящим у власти, чем к нам. Но это отношение замечается только при исполнении ими своего служебного долга. Коль скоро служба окончена, нет никаких препятствий со стороны хозяина и подчиненного, мешающих им временно обмениваться шутками, папиросами и вообще считать себя принадлежащими на равных началах к общечеловеческой семье. Несомненно, что это есть общая черта всех азиатских народов, но также и естественное последствие всепоглощающей власти и божественного начала, приписываемого ими их императору, уравнивающему всех подданных и их общественные ступени. Хоть завтра император может превратить моего переводчика в японского посла в Лондоне, и я осмелюсь сказать, что тот будет держать себя с большим достоинством на этом посту.

С другой стороны, если источник света, исходящий от лица императора, засияет в другом направлении, то пострадавшее лицо теряет свое прежнее значение так же безусловно и покорно, как свет электрической лампы, гасимой рукой хозяина дома. Тогда как у нас, когда случай или необходимость лишит человека занимаемого им высокого поста, он начинает отчаянно бороться с ожидающей его судьбой до тех пор, пока, волнуясь и сопротивляясь, не погаснет, подобно свече, распространяя после себя вредные испарения.

Естественно, что при возможности подобных чудесных перемен чувства мелкого личного самолюбия и превосходства не могут развиваться так беспредельно, как это случается у нас. У них много чувства национальной гордости, но только по отношению к иностранцам, и это чувство нисколько не портит общественных отношений одного японца к другому. В Японии все граждане держатся того мнения, что под властью императора все они совершенно равны. В Америке, как это хорошо известно, каждый считает себя лучшим, чем его сосед; и чем ниже его общественное положение, тем чувство это делается сильнее; в лице кондуктора железной дороги или в слуге гостиницы мы встречаемся с самым безусловным деспотом в свете. Никакой французский аристократ даже дореволюционной эпохи не позволил бы себе так смотреть или обращаться со своими рабами, как это делает американский кондуктор и служащий в гостинице с невинным, но дрожащим путешественником. Революция во Франции пролила бы в десять раз больше крови при подобных отношениях.

У нас в Англии, строго говоря, не существует отдельных личностей. Все население разделено на неизменные социальные касты, между которыми роль брамина играет финансист, роль парии — солдат. У нас есть чувство национальной гордости, но оно почти совсем поглощено гордостью касты. Поэтому из этих трех отношений к человечеству вообще и в частности я предпочитаю японское.

Самодержавное правительство с настоящим демократическим устройством народа гораздо лучше, чем демократическое правительство с обществом, разделенным на ряд слоев, самодержавных по отношению к низшим и раболепных к высшим, как в Англии, или раболепных к низшим и самодержавных к высшим, как в Америке.

То же самое и с моей приятной привилегией прогуливаться без шляпы, не возбуждая этим никакого надоедливого любопытства. Это служит скорее внешним и наглядным признаком того, что японцы освободились от той узкой нетерпимости, которая считает за личное оскорбление, если кто-либо живет, действует и выглядит не так, как его соседи. Но это происходит не по той причине, что наши союзники лишены любопытства. От этого очень далеко. Если кто-либо попробует присесть у дороги с целью зарисовать что-нибудь, он скоро убедится, что этим качеством они обладают в полной мере. Но они не настолько глупы, чтобы бросить хотя бы только один любопытный взгляд на подобные пустяки, как особенность в одежде или ее употреблении. Действительно, это любопытство было бы странно в стране, где встречаются на улицах костюмы всевозможных периодов.