Записные книжки

Эстетика бунта. Если для классицизма главное – подавление страстей, то классическая эпоха – та эпоха, искусство которой отливает в формы и формулы страсти современников. Сегодня, когда коллективные страсти возобладали над индивидуальными, место любви заняла политика в ее чистейшем виде. Человек проникся страстью, созидательной либо разрушительной, к собственному уделу.

Но насколько усложняется задача – 1) оттого, что, прежде чем вывести формулу страсти, ее надо пережить, а коллективная страсть поглощает все время художника; 2) оттого, что теперь художнику гораздо чаще грозит гибель, более того, единственный способ по-настоящему проникнуться коллективной страстью – пойти за нее на смерть. Таким образом, чем больше у художника шансов достичь неподдельности переживания, тем больше у искусства шансов потерпеть поражение. Следовательно, новый классицизм скорее всего невозможен. Вероятно, смысл человеческого бунта в том и заключается, чтобы дойти до этого предела. В таком случае выходит, что Гегель прав и история конечна, но конец ее – в поражении. А это означало бы, что Гегель прав не во всем. Но если, как нам кажется, этот классицизм возможен, то очевидно, что его может создать не одиночка – но лишь целое поколение. Иначе говоря, шансу потерпеть поражение, о котором я говорю, можно противопоставить только вероятность больших чисел, то есть шанс, что из десяти настоящих художников один уцелеет и сумеет найти в своей жизни время и для страстей и для творчества. Художник больше не может быть отшельником. А если он становится им, то лишь благодаря победе, которой он обязан целому поколению.

* * *

Октябрь 1945 г.

Эстетика бунта.

Человек не способен отчаяться полностью. Вывод: вся литература отчаяния – лишь крайний и не самый показательный случай. Замечательно в человеке не то, что он приходит в отчаяние, но то, что он это отчаяние преодолевает или забывает. Литература отчаяния никогда не станет вселенской. Вселенская литература не может исчерпываться отчаянием (как, впрочем, и оптимизмом – достаточно вывернуть приведенное выше рассуждение наизнанку), она должна лишь принимать его в расчет. Добавить: причины, по которым литература является или не является вселенской.

* * *

Эстетика бунта. Высокий стиль и прекрасная форма, выражение самого непримиримого бунтарства.

* * *

Исправленное творение.

«Люди вроде меня не боятся смерти, – говорит он. – Она – случайность, доказывающая их правоту».

* * *

Почему я художник, а не философ? Потому что я мыслю словами, а не идеями.

* * *

Эстетика бунта.

Э. М. Форстер: «(Произведение искусства) – единственный материальный предмет в мире, наделенный внутренней гармонией.

Все остальные обязаны своей формой внешнему давлению и распадаются, лишившись подпорок. Произведение искусства существует самостоятельно, а все остальные на это не способны. Оно осуществляет то, что общество часто сулило, но еще ни разу не выполнило.

…Оно (искусство) – единственный упорядоченный продукт, который породило наше беспорядочное племя. Этот крик тысячи часовых, эхо тысячи лабиринтов, маяк, который невозможно погасить, это лучшее доказательство нашего достоинства».

* * *

То же. Шелли: «Поэты – непризнанные законодатели мира».

* * *

Трагедия.

С. и Л.: Меня привело к тебе особое обстоятельство. Итак, я посылаю тебя на смерть.

– Все они правы, – восклицает один из героев.

С.: Я посылаю тебя на верную смерть. Но я требую, чтобы ты понял меня.

Л.: Я не могу понять бесчеловечности.

С.: Значит, мне придется отказаться еще и от надежды быть понятым теми, кого я люблю.

С.: Я не верю в свободу. В этом моя человеческая мука.

Сегодня свобода стесняет меня.

Л.: Почему?

С.: Она мешает установлению справедливости.

– Я убежден, что они не противоречат друг другу.

– История показывает, что убеждение твое ложно. Я уверен, что примирить их нельзя. В этом моя человеческая мудрость.

– Но почему ты выбираешь справедливость, а не свободу?

– Потому что я хочу сделать счастливыми как можно большее число людей. А свобода – это цель, заветная цель единиц.

– А если твоя справедливость окажется обманом?

– Тогда меня ждет ад, какого ты не можешь вообразить даже сегодня.

– Я скажу тебе, что произойдет (картина).

– Каждый человек ручается за то, что он полагает истиной…

– Повторяю еще раз, свобода меня стесняет. Мы должны устранить тех, кто помнит свободу.

С.: Л., ты уважаешь меня?

Л.: Какое тебе до этого дело?

С.: Ты прав, это бессмысленная слабость.

Л.: Однако именно благодаря ей я по-прежнему уважаю тебя. Прощай, С. …У таких людей, как я, на лице написано, что они умирают в одиночестве. Именно так я и поступлю. Но, по правде говоря, я хотел бы сделать так, чтобы люди не умирали в одиночестве.

Л.: Переделать мир – задача незначительная.

С.: Переделать нужно не мир, а человека.

С.: Глупцы есть повсюду. Но рядом с ними, как правило, есть еще и трусы. Среди нас ты не найдешь ни одного труса.