Записные книжки. Воспоминания

Впрочем, я тогда не занималась наукой, а к искусству имела отношение близкое, но не прямое. Я дергала тогда занавес в полулюбительском театре. И когда там шла моя пьеса в стихах, в которой главную роль играл скелет, я тоже дергала занавес – что, вероятно, единственный случай в истории мирового театра.

Анна Андреевна очень больна. Три дня лежала под морфием. «Не понимаю морфинистов. Перед вами опускается вроде темной занавески. И по ней проходят разные вещи – совершенно вам ненужные. Например, большая зеленая муха. Ну к чему это?»

Есть род людей, обреченных на неудачу: они дают любимому человеку все, чего тот от них хочет, – и еще сверх того. Им ничто не поможет.

Икс говорила Игреку:

– Поймите – мне неинтересно. Потому что, если я вдруг скажу, что мне не нравится ваше пальто, вы его тут же на морозе снимете и забросите в подворотню.

Психологический разговор

– Сегодня – первое… Этот человек вас любит? Его самолюбие ущемлено?.. Он позвонит вам девятого.

– Боже мой… почему?

– Когда человека мучит самолюбие и любовь, он назначает интервалы. Мы мыслим сейчас вместо недель – декадами. Декада, следовательно, естественный срок. Значит – десятого. Но когда человека мучит любовь, он ослабевает почти всегда накануне срока.

Для меня шутка ни в какой мере не является выражением легкости существования. Шутка для меня выражает скорее семантическую сложность бытия; отсутствие точных смыслов, вечное несовпадение слов со словами и слов с предметами.

Шутка не исключает и не исключается никакой катастрофой. Шутка не исключается ничем, кроме глупости или абсолютных истин. Абсолютные истины состоят из слов, совпадающих со своим предметом.

Трудно постичь человека, умирающего равнодушно. Но понятен человек, способный перед смертью шутить.

Первое страдание так же качественно неповторимо, как первая любовь, первое сражение, первая корректура. Первое страдание (в любой области – эмоциональной, профессиональной…) застает врасплох и вызывает удивление и протест. Удивление и протест запоминаются навсегда как его специфика.

Кроме того, первое страдание похоже на процесс выдергивания здорового зуба. Оно должно развалить еще крепкую человеческую душу; и душа сопротивляется. С годами вырабатывается терпеливое отношение к душевной боли. И душевная боль с годами перестает непременно идеологизироваться, эстетизироваться. Она может переживаться теперь как временное состояние психики, с которым нужно обращаться так, чтобы оно как можно меньше мешало делу.

Психологические неурядицы как скарлатина – если уж нужно это проделать, то чем раньше, тем лучше. Первое страдание в зрелом возрасте крайне опасно и разрушительно для организма.

Шварц говорит в Ленкублите за обедом:

– Есть все-таки в жизни тихие радости. Вчера, например, что-то попало в глаз. Потом, когда оно вышло, полчаса испытывал такое облегчение!.. Сегодня, опять-таки, подавился…

Мое «Агентство Пинкертона» (настоящее сыскное агентство с секретным назначением – борьба против рабочего движения) – документально-детективный роман для юношества; этим все определено заранее и все прозрачно.

Документальные источники и литература просвечивают при каждом движении. Все просвечивает и напоминает (суть именно в напоминании) не книги, которые можно назвать по имени, но абстрагированные жанровые начала. У меня было много уже придумано про жизнь; много заготовок, в частности описаний. Следовательно, неотступный соблазн – вставить. Каждый раз это была совершенная неудача, и приходилось все выкорчевывать как можно скорее. После выкорчевывания оставались следы, на которых меня ловили Шварц и Олейников, потому что они очень умны.

– У вас попадаются фразы, которые почему-то неловко слушать, – говорил Олейников и указывал фразу пальцем. Это и была редакторская работа. Он каждый раз попадал на инородное тело наблюденной реальности или личного опыта, залетевшее в книгу двойных отражений.

Как можно полтора года с усилиями, с интересом писать не свою книгу? Олейников отвечает на это:

– Есть разный писательский опыт. Есть неглавный опыт правильно сделанной условной вещи.

Когда я пожаловалась Боре, что написала чужую книгу, он ответил:

– Нет, отчего же… Это похоже. Все герои острят.

Боря: – Как же с твоей книжкой?

Я: – Не знаю. Ответа еще нет. Но мне это вдруг стало неинтересно.

– А если все-таки она выйдет? Может быть, станет опять интересно?

– Не знаю… Очень может быть.

– Но ведь ты на этом конфликте построила жизненную теорию, профессиональной работы и творчества про себя. Как же с этим?

(Пауза.)

– Знаешь, в конечном счете лучше, если пропадет теория, чем если пропадет книга… Но если пропадет книга – останется, по крайней мере, теория.

Олейников уверял, что завредакцией возьмет мою сторону в деле о «Пинкертоне».

– Так он ведь, по вашим словам, за книгу-учебник?

– Это было раньше. Вы знаете, люди сегодня говорят одно, а завтра другое.

– А послезавтра что они говорят?.. Самое неприятное – попасть на послезавтра.

Разговор с Борисом <Бухштабом> об Олейникове.

Б.: – Он удивительно умен. Он как обезьяна – все понимает и говорит мало…